Воспоминание очевицев
Воспоминания. Порой это то единственное, в чем черпает человек силы жизни, а порой они давят, рвут душу, и кажется, что уже нет спасения…
Война! Что может быть страшней, когда тебе пятнадцать лет, а тебя убивают, и ты не знаешь за что.
«Идем из леса домой, уже деревня видна, вдруг посреди поле налетает фашистский самолет и начинает в нас стрелять! Рассыпались мы в разные стороны, только спрятаться-то негде! Из последних сил добежала я до баньки, что на краю деревни, и упала на завалинку. Фашист приметил меня и всё кружится, стреляет. Только времени у него, видно, мало было, улетел. Так я первый раз в сорок первом году заглянула смерти в глаза».
Одно воспоминание наплывает на другое.
«Несмотря на зимний день, какие-то птахи пытаются чирикать. Тепло им, солнечный день, а мы, молоденькие девчонки, окруженные фашистами и полицаями, идем по лесу из родного Малеева в Лашутиху, нам обещали, что там будет отдых. Куда идем, зачем? Сказали, что в Германию, на работу. А дома что? Да и зачем это я пойду куда-то от родного дома? Да лучше пусть убьют, а я никуда не пойду.
- Маня, Нюша, вы как хотите, а я дальше не пойду. Сейчас, если немцы дадут отдых, я сразу убегу к крестной, - так говорю я своим сестрам.
Идем, а самим страшно. Немцы злые, то и дело по сторонам стреляют.
А в Лашутихе, пока немцы обедали, убежали мы втроем к тетке Ольге и спрятались в большом сарае. Мы с Маней закопались в солому в дальнем углу сарая, а Нюша спряталась на сеновале. Да только, видно, не одним нам домой захотелось, на чужбину-то ни кому не хочется. Видят немцы, что народу меньше стало, и пошли по дворам шарить. Сколько крику было! А мы сидим с Машей, дрожим, только все сжимаем друг друга за руку. Сколько сидели – не знаем. Только слышим, фашисты заговорили близко, потом дверь заскрипела. Понимаем: ходит фашист по сараю, ищет. Потом солома стала над нами шевелиться. Чувствуем, что колет фашист штыком солому, в которой мы сидели. И вдруг дернулась моя Маня, да руку мою со всей силы сжала. Походил немец по сараю, полазил по закромам и ушел. Сколько просидели – не помню, только представляем, что вечер уже, немцы ушли. Надо вылезать, а ни руки, ни ноги не работают. Потихоньку как-то выползли, на корточках сидим, а выйти боимся. Смотрю, а у Мани вся левая рука в крови. Фашист, когда солому штыком колол, попал ей в плечо. Кровь уже давно запеклась, и мы не стали трогать рану, а шрам потом остался. Знать уберег Господь, если она не вскрикнула. Домой летели как на крыльях, и долго еще потом прятались, из дома не выходили. А Нюша, как потом крестная рассказывала, то ли немца испугалась, то ли перепрятаться решила, да только увидел фашист, как она на сеновал забралась, и схватил ее за ногу. Да не просто так сдернул, а со всего маху да об пол! Схватил, потащил куда-то. И все равно вернулась она домой с соседкой через три дня. Рассказывала потом, что дошли она до деревни Высокое, а там ночью из-под проволоки выползали.
Ох, и полютовали фашисты в нашей деревне! Никого не щадили. Когда последний раз уходили, в сорок третьем году, согнали нас в одну избу и закрыли. Стоим, друг на друга смотрим: что-то будет? Понимаем, что надо к смерти готовиться, а кто же захочет умирать, когда наши уже фашистов погнали, и мы уже ждем победы. Кто молчит, кто плачет. Папка пришел с бутылкой масла, наверно, прятал где-нибудь от немцев. На Мане пять платьев, она всегда носила все свои платья на себе, чтоб не потерять приданого, потому что часто по ночам приходилось в окно выскакивать. Стоим, сами не знаем, на что надеяться, а все ждем чего-то. Просидели день, а к ночи нас освободили свои. Не суждено было умереть и на этот раз.
Скоро фашистов погнали далеко, с войны вернулся старший брат Вася с одной рукой – в танке горел – и стал у нас председателем. Война продолжается, а жизнь должна быть сильней. Стали мы потихоньку жизнь в деревне налаживать.
Так и осталась я жить на белом свете. После войны вышла замуж, родила пятерых детей, всех сохранила, никто не умер. Сейчас у меня двенадцать внуков и десять правнуков. О каком счастье еще можно мечтать? Только чтоб приходили иногда, проведывали. У каждого своя жизнь, что им делать возле нас, стариков.
Много всего было и потом, но так страшно, как в войну, не было никогда. И этот страх оставался еще долго. То во сне приснится, как самолет налетает или фашист солому штыком колет…Все бегу, хочу убежать, а ноги не слушаются…»
Старческий руки лежат на коленях, лицо в глубоких морщинах, голова совсем седая, а глаза такие живые, и светится в них неподдельное чувство радости и глубокой гордости за своих односельчан, за всех людей, перенесших нечеловеческие испытания и отстоявших свою Родину.
Смирнова Анастасия Васильевна ( в девичестве Малофеева), 1926 г. р. Сейчас проживает с. Днепровское, имеет медаль « За трудовую доблесть» и другие юбилейные знаки.
Воспоминания записала дочь Кудрявцква Г.И., учительница МОУ Печениченская ООШ, май 2009года.
«Война началась мгновенно и как-то неожиданно.
В тот же день все мужики сели в кузов машины и уехали в Андреевск. Мамка моя, Лаврентьева Дарья Васильевна, тоже поехала провожать папку, а когда вернулась домой пешком, то у нас уже немцы были, приехали со стороны Холма на мотоциклах.
Самих немцев мы, ребятишки, видели не часто, но слышали об их зверствах, и очень боялись их. Боялись все, не только ребятишки, но и бабы, и старики. Вот как понять, что взрослые мужики, по какой-то причине не попавшие на фронт Родину защищать, в полицаи пошли – этого никто понять не мог.
41 год. Зима. Врезался в память плач матери. Собрала нас, своих ребятишек, в дальнюю дорогу. Мне, самой старшей, было 11 лет. В то время это уже взрослый человек, работник и опора, а сестре Люсе было только 7, брату Виталику - 4 года, а брату Лёне и вовсе 1,5 только исполнилось. Заранее уже знали, что будут всех выгонять и повезут в Германию, а у кого ребятишки, тех обещали оставить. Вот и выла наша мамка, потому что гнали всех подряд: и малых, и старых. Дед с бабой как услышали, что на чужбину погонят, сразу в лес ушли.
Вот пришли полицаи (немцев было мало, все больше полицаи, человек 10, а то и больше) и выгнали нас. Мы ребятишки небольшие, нам холодно, пальтишко продувает, снег в валенках. Лёню мамка несет на руках. Так из родной деревни Степанково двинулись мы в Малеево. Там должно было нас стать больше. Помню, как тетка Дуся, которая вышла замуж к нам в деревню из Филипково, все плакала и пыталась усовестить одного полицая, все приговаривала: «Федя, Федя, отпусти, не гони ты меня, мы с тобой из одной деревни, куда же ты меня гонишь». Все обещала ему мужиковы хромовые сапоги. Потом все говорили, что отпустил, и не видели мы ее среди нас. А вот хромовые сапоги, которые отдала она полицаю, как сейчас у меня перед глазами: перекинул он их через плечо, да так и шел (после войны я часто встречала его у нас в селе, он здесь остался жить, потому что в 43 году с нашими советскими войсками, которые освобождали нашу местность, ушёл на фронт). Так и шли мы до Малеева, там нас прибавилось. Рассовали полицаи нас по избам, сами караулили. Нас оставили ночевать у Верещагиных. Все же убегали люди, кто как мог, никому не хотелось уходить из родной деревни, страшила неизвестность. Утром стали нас сгонять в деревне, тут уже народу стало намного больше (было много чужих, были даже ржевские, а вести нас собирались на Высокое). Тут и пришлось нам с мамочкой расстаться: взрослых сгоняли в одну сторону, а ребятишек - в другую. Отпустили нас, всю ребятню, а остальных погнали дальше. Кое-как дотащили мы с Люсей Виталика и Лёню до Леуздова. Тут нам тетка Лена Арсеньева помогла, обмыла Лёню, покормила нас, дала саночки. Когда нас угнали из Степанокова, дед с бабой из леса вернулись в избу. А большак из Леуздова далеко просматривается. Смотрит наш дед: какие-то собачки с саночками по дороге ползут. Пошел дед по дороге и встретил нас в Янцерове. А мамке тоже посчастливилось вернуться через несколько дней. Спряталась она в подполье в Лашутихе, когда полицай у хозяйки забирал два ведра картошки из-под подпола, прошмыгнула она в дальний угол.
Только потом узнали мы, что в сарае у тетки Нюры Роженковой (сейчас она старая стала, трудно одной жить, родные в Москву забрали) мамка с дедом прятали и кормили нашего советского офицера Брюханова Алексей Васильевича, его часть попала в окружение под Белым. Зимой, когда совсем холодно было, а немцы были далеко, жил у нас в доме и помогал, чем мог. В 43 году, когда нас освободили, ушел с нашей армией воевать на фронт. К счастью, остался жив, после войны написал нам письмо, потом взял в Москву нашего Лёню, помог ему с учебой. Так брат стал москвичом.
Еще когда жил у нас, мамка ему говорила о том, что можно уйти к партизанам и воевать с ними, но он не захотел идти к партизанам. Говорил, что те партизаны, которых он видел, ненадежные…
Как-то ночью зимой ввалились к нас в дом партизаны и стали требовать меда (дед водил пчел, мы ходили с ним по деревням и меняли его на хлеб, соль или еще что-нибудь), у нас под полом стояли 7 пчелиных семей в зимней спячке. Дед отдал мед, какой был, а пчел не давал трогать. Тогда Полинка из Соврасова, что была с ними, сказала, что его надо расстрелять. И повели нашего деда на улицу, говоря, что он фашистский пособник. Партизаны сами открыли подполье, залили пчел водой, выгребли чарки во всю посуду, которую нашли, ничего нам не оставили, и все вышли на улицу. Дед готовился к расстрелу. Тут, что греха таить, наложил он в штаны. Кто-то из партизан заступился за деда: «Это же дядя Вася, дорожник!». Тогда его отпустили, но штаны потом пришлось долго отмачивать. На два дня нас мамка из дома отправила к соседям: выводила дома оставшихся пчел, чтоб не покусали.
Очень тяжело было и страшно. Особенно страшно было, когда деревенская молва приносила вести о зверствах фашистов над людьми за связь с партизанами. За это полагался расстрел и пожар. В округе все очень переживали, когда узнали, что в Мольно повесили Аринку, а дом ее сожгли. Увидели немцы, как из ее дома партизан убегал в болото. Хоть и рядом был, а не успел убежать, застрелили из автоматов. Осталась у Аринки маленькая девчонка одна.
И совсем жутко стало, когда рассказали про страшную трагедию в деревне Палкино, которая находилась километрах в 10 от Холма. Согнали каратели всех жителей около деревенского колодца и на глазах у родителей стали накалывать ребятишек на штык и бросать в колодец. Взрослых всех расстреляли, а потом ходили и докалывали штыками тех, кто еще подавал признаки жизни. Говорили, что только одна жительница, свидетель этого кровавого дня, тетка Нюра, осталась жива. «Удачно» упала она, потом, видно, накрыло ее трупами. Только когда докалывали фашисты наших, пропороли ей ногу. То ли смогла не крикнуть, то ли не услышали ее немцы из-за других стонов, только вечером, когда стемнело, выползла она из-под трупов и поползла к лесу, около полукилометра ползла, а потом как-то добралась с Палкина до Шалухина. Можно сказать, что «повезло»: деревню-то сожгли, а трупы не успели. Помню, как говорили, что ребенка тетки Нюры тоже закололи. Вот найти бы, где этот колодец, да поставить там обелиск! Да разве сосчитаешь, сколько таких мест на нашей земле!
А когда уже победа пришла, вот где были слезы! В совхозе зарезали какую-то скотинку, стол накрыли. Горько было, народ весь перебили, но оставшимся надо было как-то жить. А из мужиков в нашу деревню, если не ошибаюсь, вернулся только один дядя Саша Васильев.
Не знаю, где пропал мой папка, Лаврентьев Григорий Осипович 1909 года рождения. В Книге Памяти я даже не нашла его имени.
P.S. А папка мой с другими мужиками доехали только до Клепячихи, уже там сразу попали они в плен. Увезли их в Сычёвку, где уже был лагерь для советских военнопленных. Видела его там односельчанка (она и мой папка родились в деревне Болтуново) тётка Агрипена. Уговаривала бежать ( не знаю - как), а он говорил, что не может, потому что позор ляжет на семью, а его будут считать изменником Родины. Был он хорошим сапожником, шил туфли.
Из этого же лагеря в городе Сычёвке староста из деревни Ивашково, тоже в нашей стороне, привёл своего сына, и он служил полицаем – Харьков Миша. Он тоже после войны, как и Федя Волокитенков ( это тот , с хромовыми сапогами) жил у нас в Днепровске. Помню, когда я работала в столовой, он как-то зашел туда. В это же время приехали мужики из Ивашкова. Он увидел их и летел через всю мою посуду, чтобы не попасться им на глаза.
Из воспоминаний Ивановой Марии Григорьевны, 1930 года рождения, жившей в деревне Степанково Андреевского района, ныне проживающей в селе Днепровском Новодугинского района (двое детей, четверо внуков, два правнука).
Собрала учитель МОУ Печениченская ООШ Кудрявцева Г.И., май 2009 года.
«Мне было 4 года, а твоему дедушке – 2. В моей памяти так запечатлелось начало войны: все плакали, было страшно. Помню, около нашего дома стояла запряжённая лошадь. Папа держал твоего дедушку на руках, а мы, все пять человек, облепили его (с нами жила его мама Алёна). Он со всеми прощался и очень просил маму и бабушку беречь нас. Маме он говорил, чтобы она насыпала соли в большие чугуны и вовнутрь положила несколько кусков сала. Закопали в землю и кадки с рожью. Володя, ему было 13 лет, спрятал охотничье ружьё под крыльцом. Староста говорил ему, если не отдаст, то его расстреляют (это уже когда немцы нас оккупировали). Но ружьё осталось у нас. После войны было много диких уток, он приносил с охоты по 30 штук, и мы не голодали, а ещё и другим давали.
Когда нас заняли немцы, они отбирали валенки, тёплую одежду, резали скот, занимали дома. Всемером мы жили на кухне. Стояли страшные холода, были сильные бури. Немцев трепали партизаны. Их командиром был дядя Ваня Плещаков. Наш дом был на окраине. Немцы вырыли траншею и по вечерам из пулемёта стреляли. Один раз партизаны напали на немецкий обоз у Рылькова, и они мчались в Красное, как очумелые. В лесу Барсово была землянка, в которой жили сбежавшие из плена солдаты. Глубокой ночью они приходили к нам, мама давала им картошку, хлеб. Один из полицаев (дядя Ваня Герасимов, он был добрый) предупредим маму, а она - солдат, что староста с полицаями готовят облаву. Зямлянку замаскировали хорошо, и их не нашли. Потом эти солдаты нашли партизанский отряд и ушли с ними. Немцы сожгли Муравишники, взорвали больницу, вырубили большой сад. Когда немцы отступали, они жгли деревни, и почти всегда ночью. По ночам стояли зарева.
Освобождали нас весной. На улице был Володя, он заскочил к нам и закричал: «Наши идут от Муравишников!» На улице стреляли наши танки, но немцы закрепились в Турово. Жители встретились с солдатами, все стояли в центре деревни. Потом немцы начали обстрел. Мама захватила одеяло, и мы всю ночь сидели в стоге соломы. Утром подъехали две «катюши», дали два залпа и выбили немцев. После освобождения население стало сажать картошку и сеять. За плугом были женщины и
подростки, кто мог. С осени стали пригонять коров из тыла. Стали обучать коров ходить за плугом и в повозке. Кругом почти все деревни были сожжены. Люди жили в землянках.
В 1944 году я пошла в школу в Извекове. Из досок были сколочены парты и лавки. Мы сидели по 5-6 детей. Моя первая учительница – Анастасия Ивановна ( фамилию не помню).
Перед уроком мы становились в линейку, и нам учительница давала по ложке рыбьего жира, мы брали с собой луковичку или солёный огурец, чтобы отбить вкус. Книг почти не было. Нам дали одну «Родную речь» на две деревни. Вначале писали карандашами, а потом пёрышком №98 или №86. В первом классе я была отличницей, и меня премировали на Новый год карандашом, пёрышком и тетрадкой. 9 Мая объявили День Победы. Все плакали от радости и от горя. Уже потом, когда я работала в Высокое в школе, я знала директора техникума Терентия Елисеевича. Он был военным инженером, освобождал Вязьму. Рассказывал, что на том месте, где сейчас стоит Клуб железнодорожников (кажется, там ), они обнаружили при освобождении большой ров, заваленный трупами доверху…
Есть хорошая книга о лесах Смоленщины, если найдёте – почитайте».
Со слов тёти Виноградовой Валентины Григорьевны 1936 года рождения (д. Красное Новодугинского района) материал собрала Трищенкова Надежда Михайловна, ученица 9 класса, 1981 года рождения. Печеничено, 20.02.2006. Учитель МОУ Печениченская ООШ Кудрявцева Г.И.
