Им светили звезды. ГОЛОС РОДИНЫ.
;) |
|||
| |||
Не прошло и суток после ухода на Большую землю группы Лопатина, как в отряде получили долгожданную радиограмму из 20-й армии от майора Шилова. Он сообщал, что просьба о переброске взрывчатки, боеприпасов и продовольствия будет выполнена, необходимо подобрать соответствующую площадку для посадки самолета У-2. Отряду ставилась задача: усилить диверсионную работу на железной дороге Сычевка — Вязьма, захватить в плен офицера, добывать документы убитых оккупантов.
Как потом выяснилось, у майора Шилова были свои трудности. Радиограмма Лопатина, в которой старший лейтенант предупреждал, что ждет груз в ночь на 11 октября и сообщал сигналы, была передана Шилову 16 октября. Пока майор ждал разрешения на получение боеприпасов для отряда, время шло. 22 октября он вел переговоры с командиром авиаполка о доставке грузов в Торбеевский лес. Умудренный опытом своей нелегкой работы, комполка усомнился, стоит ли сбрасывать груз на сигналы, данные 10 октября.
— Сигналы должны быть получены накануне. Напрасно жечь горючее и летать на авось не будем,— заявил он.
;) |
|||
| |||
25 октября Шилов получил боеприпасы и отправил на аэродром ящики с толом и патронами, но так как в эти дни шли дожди, самолеты в воздух не поднимались. Поэтому партизаны получили пока только радиограмму, которую так долго ожидали. Они были и этому рады: наконец появилась связь с 20-й армией.
Поскольку радиограмма была адресована Лопатину, ответить на нее могла только Матвеева. Аня подтвердила координаты расположения отряда и сообщила Шилову сигналы. Суетнов оставил половину отряда в лагере на случай, если погода улучшится и самолет прилетит. На задании в тот вечер были группа Подашкова и 12 партизан под командой Скрипки.
Иван Скрипка еще днем ушел в засаду на шоссе Вязьма — Сычевка. Сейчас эта дорога соответствует своему названию, тогда же был старый разбитый большак, но, поскольку иного пути для транспорта в северном направлении не существовало, движение здесь было довольно оживленным. Однако в тот вечер машины не шли. Партизаны напрасно дрогли в засаде. Холодный ветер гнал из-за леса свинцовые тучи, иногда ему удавалось разметать их, и тогда в разрывах виднелось далекое голубое небо. Но тучи снова сходились, и начинал крапать мелкий ленивый дождь. Очевидно, он и был причиной их неудач: осторожные вражеские шоферы и в ясный день не радовались этой дороге, а тут еще дождь, грязь непролазная...
Стемнело. Идти на базу, ничего не сделав, было обидно. И тогда партизаны перенесли свое внимание на линию связи, столбы которой стояли вдоль дороги. Мамаев с быстротой и ловкостью циркового гимнаста влез на телефонный столб, сорвать провод оказалось труднее... Два десятка рук подхватили оборванную проволоку, дальше дело пошло веселее — сорвали и смотали провода на расстоянии двух-трех сотен метров, унесли их в лес, а у столба оставили фугас, прикрепив к взрывателю конец свисающего провода. И пошли к месту своего расположения.
Лагерь оказался пустым. Но в землянке девушек было тесно, пахло мокрой одеждой, дымом и потом. То ли усталость и сырость сковали людей, то ли ненастье и медленно наступавшие сумерки навеяли каждому свои сны и воспоминания, только смолкли почему-то обычные шутки, стало тоскливо и душно под закопченными бревнами землянки.
— Друзья, давайте споем!— предложила Надя Минина.
— Запевай!— отозвалось несколько голосов.
Дверь землянки распахнулась, и оттуда, из-за двери, раздался голос Скрипки:
Шел отряд по берегу,
Шел издалека...
Песню подхватили. Пришедшим освободили места поближе к печке. Пели «Священную войну», «Катюшу», «Прощанье»...
— Митя, где балалайка?— продолжала командовать Надя.
Митя Гонцов, прислонившись к стене, думал о чем-то далеком. Услыхав свое имя, выпрямился, тряхнул головой, прогоняя думы, взял поданную ему балалайку и слегка тронул струны. Старенькая балалайка ответила звонкой трелью, и тут же ей на помощь рванулся озорной голос Кошечкина:
Играй, Митя, веселее, Я гармошку принесу. Научились партизанить Мы в Торбеевском лесу.
Следующую частушку перехватили девушки. Пели наперебой, переделывая на ходу знакомые строчки, сочиняя новые:
Пой, подруга дорогая, Я в разведку ухожу, Завтра новою тропою Вас в засаду провожу.
Ох, подруга дорогая, Ты разведай мой секрет: Полюбила, да не знаю, Милый любит или нет.
Говорили, нас разбили, И костер в лесу погас. Мы сегодня заложили Восемнадцатый фугас...
Пели про безымянных милых, про страдания и любовь. Зина Костюхина знала великое множество частушек, исполняла их великолепно. Стройная, красивая, в эти минуты она была особенно привлекательна: лучистые глаза ее светились даже в полутьме, и, казалось, она не просто поет, а выплескивает наружу избыток жизненной силы и чувств, переполнявших ее беспокойное девичье сердце. Скрипка аккомпанировал на гитаре. Митя старательно обыгрывал простую, но душевную мелодию частушки и не удержался, тоже ринулся в частушечный хоровод:
Завлекаши, да не наши, Завлекают, да не нас. Где-то наши завлекаши Далеко живут без нас...
Когда поток частушек ослабел, Гонцов прикрыл балалайку рукой, и зазвучала только гитара Скрипки.
— Вот чертяка! — восхищенно шептал Митя, не отрывая глаз от тонких пальцев Ивана, под которыми задумчиво и нежно пела неизвестно кем принесенная в лес гитара. Но теперь все, кроме Мити, смотрели на Валю Дрогову. Всегда спокойная, неторопливая, она и сейчас не спешила, ждала какой-то особой ноты, но вот ресницы над серыми глазами дрогнули, и Валя запела:
Ночь светла.
Над рекой
Тихо светит луна...
Пела она хорошо. Красивый грудной голос ее звучал искренне и нежно. Ему медсестра вторила гитара. Неровное пламя светильника отражалось в глазах девушки:
В эту ночь расцвели голубые цветы,
Они в сердце моем пробудили мечты...
Когда замер последний аккорд, никому не хотелось ни петь, ни говорить. Не нарушая тишины, мужчины разошлись по своим землянкам, унося с собою светлую грусть романса. Не было ни луны, ни звезд на пасмурном небе. Но в ту ночь в думах партизанам виделось весеннее цветение садов под голубым и чистым небом— все они были очень молоды, всем хотелось жить, быть любимыми, любить красиво и верно.
...Днем распогодилось. Нежаркое октябрьское солнце высушило росу на лесной поляне, вдоль которой партизаны сложили кучи смолистых веток. Приготовили факелы. Вечером около поляны расположился почти весь отряд. Разговаривали шепотом. Прислушивались. В далеком небе мигали звезды. Люди томились в ожидании, но в этот раз оно не тяготило — все верили, что самолет прилетит. Едва донесся знакомый гул, как вспыхнули факелы, и тут же запылали костры. Самолеты (их было два) пролетели над поляной, развернулись и сбросили груз. Партизаны собрали подарки Большой земли: пять ящиков с толом, боеприпасами, мешок и ящик с продуктами.
— Теперь еще раз можно напомнить фашистам, что они чужой хлеб едят,— заметил Антонов.
На следующий день лагерь опустел, то есть начались обычные будни, прерванные трехдневным ожиданием самолетов. Аня Тимофеева, находившаяся в то время в лагере, вспоминает: «Отряд был подвижным — одни группы уходили на задание, другие—возвращались,, отдыхали — и опять в путь. В лагере всегда оставалось мало людей — повара и часовые».
Группа Антонова направилась к железной дороге с целью проверить известные и найти новые подходы к:, полотну, провести наблюдение за патрульными, выяснить, не изменилось ли что в системе охраны пути. Разведчики, постоянно наблюдавшие за движением по железной дороге, старались учесть количество, записать опознавательные знаки грузов, проходивших на Ржев и. обратно. Вернувшись из разведки, Петро сразу пошел к командиру с планом диверсии.
— На этот раз пойдем вот сюда,— Антонов поставил карандашом маленькую точку на карте севернее Касни.
Место, выбранное им для диверсии, находилось недалеко от партизанского лагеря.
—Смотри не приведи хищников сюда, на базу,— предупредил Скрипка.
—К себе мы сразу не вернемся — уйдем на север или на восток, но вы будьте начеку — они не всегда комара за семь верст ищут, когда он сидит на носу.
— Уразумели. Прикрытие необходимо?
Петро изложил план операции до конца. Все у него было продумано, рассчитано. Он знал местность, обстановку, людей и дело, на которое шел, умел думать и не терялся, если ситуация менялась. Много лет спустя Скрипка напишет в своих воспоминаниях, что все операции на железной дороге разрабатывались с участием Антонова и проводились под его руководством. И каждый раз рядом с ним был Митя Гонцов — Митя Большой, как звали его в отряде. Это был сильный, крепкий здоровьем сибиряк (не болел никогда, пока был в отряде), могучего телосложения, высокий ростом. Мастер на все руки: шалаш
ли построить, костер ли разжечь, землянку ли выкопать. Он всегда был готов идти на задание.
«Я десятки раз ходил на подрыв поездов, участков ^железнодорожного пути,— вспоминает Т. А. Антонов,— и всегда вместе со мной шагал Митя Большой. Двумя-тремя ударами немецкого ножа-штыка он отрывал ямку для заряда под рельс».
Вторым таким подрывником в группе Антонова был Борис Смирнов. Большой оптимист, хороший товарищ, боевой партизан. Во всех походах, маршах, делах он был незаменим. А ростом не вышел, невысокий...
В ночь на 2 ноября 1942 гада подрывники и группа прикрытия ушли на очередное задание. У полотна Петро расставил всех по своим местам. Вдвоем с Митей они быстро заложили тол, прикрыли его щебенкой, песком, ушли с полотна, пропустили патрульных и снова подползли к рельсу — закрепили взрыватель. Осталось дождаться своего часа. А ночь промозглая, холодная. Не такой уж сильный, но пронизывающий ветер леденил их сырую одежду, пробирал не на шутку. Ни встать, ни размяться — сидели съежившись, прикрывая друг друга от ветра...
Антонов привстал, ожидая, когда голова поезда покажется из-за поворота. И вот над полотном дороги появились два тускло светившихся пятна.
— Ну, ребята, салют Октябрю!
Петро взялся за шнур... Взрыв был мощным. Пламя охватило вагоны. Огонь завершил работу подрывников— эшелон был уничтожен полностью1.
Подрывники ушли на восток. К вечеру следующего дня они расположились вблизи деревни Заовражье. Наблюдатели не обнаружили в ней гитлеровцев, настораживала партизан только необычная безлюдность деревенской улицы, будто здесь и детей не имелось, и работы у людей не было во дворе или в огороде, поэтому Антонов решил разведать обстановку — сходить в дом, стоявший на краю деревни ближе других к лесу.
Дверь во двор оказалась незакрытой. Петро, Гонцов и Смирнов вошли в избу со двора. Хозяйка, увидев гостей, испуганно всплеснула руками — в деревне полно карателей.
— Борис, выйди, понаблюдай,— Антонов кивнул головой в сторону улицы и тут же в окно увидел солдат
- в немецкой форме, шагавших к дому.
—Ребятушки!— прошептала женщина.
—Мы к вам не заходили,— сказал ей Петро.
Партизаны выглянули во двор и обнаружили, что у крыльца уже стоит постовой.
— Борис, поговори с ним.
Смирнов научился объясняться с неприятелем на жаргоне, включавшем русские и немецкие слова. Он вышел из-за угла и произнес несколько таких слов. Солдат глянул на небольшого худощавого мужичка, усмехнулся и неожиданно сказал по-русски:
— Вернется унтер, он тебя поставит куда надо... Партизаны выскочили из укрытия. Винтовка предателя мгновенно оказалась в руках Гонцова.
—Смена скоро?— спросил Антонов.
—Только поставили.
Разводящий, услыхав разговор у дома, вернулся.
— Что за шум?
Разводящего взяли живым. Унтер оказался родом из Краснодарского края. Да, в деревне была засада — каратели, навербованные гестаповцами в лагерях военнопленных из числа откровенных врагов советского народа и тех изменников, кто променял доверие Родины и совесть на это, более сытое, чем в лагере, но гнусное существование в стане врагов. Отряд их размещался в Савенках, командовали подразделением гитлеровские офицеры.
К утру подрывники вернулись в Торбеевский лес.
3 ноября Валя приняла радиограмму, в которой Шилов снова извещал, что Аня, Тамара, а также Лопатин пришли. Радиограмма обрадовала: Михаил жив, он на Большой земле, значит, ребята линию фронта перешли благополучно. Так думали в отряде, потому что хотелось верить в лучшее, в удачу друзей и потому, что Шилов не мог в радиограмме сказать больше, чем сказал.
Группе Лопатина на этот раз не повезло. За два месяца, минувшие после освобождения Карманова, оборона в полосе 20-й армии усовершенствовалась с обеих сторон. К концу октября фашисты, успели перекрыть тропу у озера Чуйкова, по которой дзержинцы проникли к ним в тыл и близ которой выходили Вася, Аня и Тамара. Лопатин и его спутники обошли огневые точки гитлеровцев, преодолели проволочные заграждения, но за проволокой оказалось минное поле. На нем был сильно контужен Лопатин, двое партизан тяжело ранены, а Иван Сураев и Анатолий Квасов погибли.
Иван Макарович Сураев родился и рос в селе Майорском Оренбургской области. После окончания сельской школы работал в колхозе. Скромный, тихий юноша отличался сильной волей, умел отстаивать принципы, свое понятие о том, что хорошо и что плохо. Например, он считал, что курить и пить вино — занятие, недостойное комсомольца, и никогда не пил и не курил. На комсомольских собраниях Иван не произносил длинных речей и громких фраз, а на любое нужное дело шел первым, опять-таки считая, что раз стал комсомольцем, должен быть там, где трудно.
В 1939 году Сураева призвали в армию. Осенью 1941 года в составе 248-й стрелковой дивизии он участвовал в боях под Холм-Жирковским, на Днепре. Потом бои в окружении, страшная зима сорок первого, многократные попытки перейти фронт, встреча с Подашковым. Сураев стал партизаном. Смелый, собранный, наблюдательный при выполнении задания, он был веселым и общительным парнем в часы отдыха, но ненавидел пустословие и всякую пошлость.
И в ту, последнюю ночь, 28 октября 1942 года, он остался верен себе, своей комсомольской совести. Взрывом мины контузило командира, медлить было нельзя и отступать некуда в десяти шагах за передовой противника — кому-то надо первым идти сквозь минные заграждения. Надо! Они поднялись и пошли — политрук из отряда «За Родину» Анатолий Квасов и комсомолец Иван Сураев. На каждом шагу их подстерегали мины, и они погибли. Но это была последняя мина на пути группы Лопатина.
Суетнов в эти дни продолжал работу среди населения. Если во многие деревни Мининского сельсовета Новодугинского района и соседнего, Тумановского района, когда оккупантов не было, партизаны могли явиться днем или зайти на ток, где люди работали по-колхозному, все вместе, и говорить с ними открыто, то в западной стороне Новодугинского района о таких возможностях общения с населением осенью сорок второго года пришлось забыть. Там враг активно вербовал полицейских, карателей, имел свою агентуру. В деревни ходили только ночью, медленно и осторожно налаживая связи то с одной семьей, то с другой,— те, кто соглашался помогать партизанам, рисковали жизнью больше самих партизан, ведь они были безоружны против многочисленных врагов и их агентов. Но и тут Суетнову удалось найти смелых и честных патриотов.
Вернулся командир из разведки утром, усталый, в мокром ватнике, в сапогах, пропитавшихся черной болотной грязью, и едва добрался до нар — уснул. Разбудил его звонкий голос Орлова. Кто-то шикнул на разведчика, но Суетнов уже поднял голову.
— Что случилось, Андрей?
Орлов протянул ему небольшой листок, на котором торопливым почерком радистка записала текст радиограммы:
«Орлову для Суетнова.
Уважаемый тов. Суетнов, о вашей деятельности... знаем, хвалим, считаем героизмом ваше поведение. По распоряжению Центра вы входите в обслуживание 20-й армии. Задачи впредь будете получать от нас. Ваши требования удовлетворим. Давайте координаты и сигналы, обеспечьте дежурством при летной погоде.
Суетнов прочитал текст радиограммы и передал ее Кошечкину.
— Пляши, комиссар!..
Это был голос Родины, обращенный ко всем партизанам отряда, признание их мужества, награда за многодневные физические и моральные перегрузки. Он звал их к новым ударам по врагу.
