В те трудные дни ( записки учительницы)

Третий год работала я на Смоленщине учительницей в Ка-кушкинской семилетней школе Издешковского района квартировала в доме учительницы начальных классов. В просторном пятистенном доме с верандой жили также трое детей-школьников ее многодетного брата Сергея, который был священником в селе за восемь километров от Какушкина.

С детства любила коньки, и как только замерзало Какушкинское озеро, каждый день выходила на лед, где каталась сельская детвора. Отец прислал мне из Москвы коньки с ботинками, шерстяную коричневую юбку с меховой оторочкой, теплый свитер и вязаную шапочку. Я была небольшого роста, худенькая, и на катке от своих семиклассников отличалась, может быть, только тем, что свободнее, увереннее чувствовала себя на ледяном просторе.

Директором школы второй год работал Август Романович Бауер. Это был тридцатишестилетний мужчина среднего роста со светло-русыми волосами, гладко причесанными на прямой пробор, с глубоко посаженными синими глазами под густыми рыжеватыми полосками бровей. Его уроками истории и географии восхищались учителя и ученики. Любил он музыку, хорошо играл на скрипке и гитаре. Организовал на селе драмкружок, куда входили учителя и человек десять парней и девушек из сельской молодежи. Август Романович был не только режиссером, но и сам мастерски играл роли в пьесах. На вечерах художественной самодеятельности под его руководством часто выступал и небольшой хор, и оркестр различных музыкальных инструментов: балалаек, гармошек, двух гитар и скрипки.

Все мне понравилось в Какушкине, где зрела, набиралась жизненного опыта моя юность, где родилась моя первая любовь...

С Николаем, второй год работавшим в этой школе, нас сближали и вечера художественной самодеятельности, и увлечение волейболом и коньками. Оба мы учились заочно в Смоленском пединституте, оба любили литературу, поэзию и пробовали писать стихи.

Николай был среднего роста, широколобый, с большими голубыми глазами и светло-русыми волосами.

* *. *

По стране шел тревожный 1937 год.

В середине апреля я получила от мамы письмо. Она сообщала, что Оля (моя младшая сестра), нынче заканчивает семилетку и собирается сразу же поехать в Москву, чтобы там поступить учиться в педучилище. Мама сетовала на то, что с отъездом Оли она останется жить одна на участке, вдали от людей. Мама просила меня переехать на работу в свой район, писала, что в нашей Починковской школе (как ей сказали), требуется учитель русского языка.

Мой самый любимый месяц апрель сразу омрачился тревожной заботой.

Был последний день весенних каникул. Когда сумерки окутали село, я вышла на веранду. Упругий ветер качал молодые березы и тополя. В парке галдели грачи, журчали невидимые в темноте ручейки, сливаясь друг с другом по пути к озеру.

Воскресала природа, а в сердце моем не было весны...

На следующий день после уроков я пошла на почту и издали увидела директора, сходившего с крыльца колхозной конторы.

— Август Романович! Вы очень спешите?

- Спешить надо всегда и во всем, - улыбался он, приближаясь ко мне. — Я слушаю вас, Александра Васильевна.

- Второй день, Август Романович, живу с тяжелыми раздумьями.

- Что же случилось у вас? Рассказывайте. И я рассказала о мамином письме.

— Думаю, что райопо отпустит вас из района. Только с заявлением надо поторопиться.

Решиться на переезд помогло мне и другое обстоятельство. В начале апреля мои отношения с Николаем испортились, и я не надеялась на их улучшение. Тяжело переживала причиненную мне обиду, но простить не могла. По-прежнему в своей общей тетради с поурочными планами я находила его записки, в которых он предлагал встретиться, но я не отвечала на них.

Теперь все свободное время я тратила на подготовку к летней сессии. Без моего участия в эту весну готовили концерт к Первомаю, без меня молодежь играла в волейбол и лапту.

В первых числах мая я получила письмо из Москвы. Отец одобрял мое намерение переехать на родину, сообщал, что этим летом приехать в деревню не сможет, лечит разболевшуюся спину и собирается делать зубные протезы.

Прошла еще неделя. Как-то, придя из школы, я пошла после обеда в парк, где обычно мы встречались с Николаем. Усевшись на пне под старой липой, увлеченно читала.

— Ты что тут делаешь под аккомпанемент грачиного гвалта? — услышала я голос Николая, как-то неслышно подошедшего ко мне сзади.

— Да вот читаю, готовлюсь к сессии.

— Я только что с почты. Видел, как ты в парк направлялась, и решил тебе письмо захватить. Вот оно. Ты не подумай, что...

- Нет-нет! Я ничего плохого на этот счет не думаю. Спасибо за услугу.

Письмо было от мамы и занимало неполную страничку тетрадочного листка чьего-то размашистого почерка (мама была неграмотной).

«Дорогая доченька! Письмо твое получила и молю Бога, чтобы ничто тебя не задержало. Этой весной мне еще сможет Ольгуша помочь копать огород, делать гряды. А как я буду жить одна дальше с больной ногой, когда она уедет в Москву? Приезжай, доченька!

Целую тебя. Твоя мама».

- Прочти! Это от мамы, — протянула я Николаю листок. Он прочитал и молча возвратил письмо. Посмотрел на часы, спросил:

—

Ты, может, придешь сюда вечером?

—

Нет, не смогу прийти.

И письмо мамы, и эта неожиданная встреча, взбудоражили душу... Я поднялась и пошла к озеру. Обогнув бугор, спустилась, на мельничную плотину. Пахнуло свежестью. На сливном мосту шумела вода. Старые плакучие ивы, которыми с обеих сторон была обсажена плотина, купали свои ветви в прохладной воде. Светлые волокна облаков плыли по чистому небу и таяли в прозрачной синеве.

В душе моей в эти минуты теснились разные чувства, среди которых, пожалуй, самым главным была тоска по родному дому.

* * *

В один из последних дней мая в Какушкпне произошло следующее событие. И оно было связано с именем помещика, бывшего владельца села. Большой деревянный барский дом сгорел в девятьсот пятом году. Вблизи парка осталось проточное озеро, перегороженное плотиной для мельницы. А на взгорке помещик построил церковь. В этой церкви были похоронены четверо из помещичьего рода: старый барин, его жена и два их сына, которые были офицерами. Говорят, что один был убит в сражении, а другой — на дуэли.

И вот я увидела, что двое приезжие мужчин, направлялись к церкви. Пошла туда и я. Посреди просторного молельного зала стояли со священником секретарь райкома партии и заместитель председателя райисполкома.

- Я не помешаю своим присутствием? - обратилась я ко всем троим,- Живу здесь третий год, а в церкви еще не побывала.

- Пожалуйста, смотрите, - отозвался священник.

В церкви на голубых стенах и потолке - красивые росписи, алтарь и иконостас сверкали позолотой. Вдоль левой стены до самого клироса тянулся барьер с узорчатой железной решеткой, за которой на полу лежали массивные чугунные надгробия.

—

Мы бы хотели заглянуть в подвал, где захоронение, сказал секретарь. — Где у вас находится люк?

—

Люк вот под этим столом. Я сейчас принесу вам фонарь, — заторопился священник.

Мужчины отодвинули стол, открыли люк и по массивной железной лестнице спустились в подполье.

В Четверг, идя из школы, я уже увидела большую толпу людей возле церкви и человек тридцать у здания сельсовета.

— Это по какому поводу столько людей собралось у церкви?

Приехали церковь закрывать, — отвечали мне. Вот прихожане и протестуют, заявляют, что церковь они не дадут на поругание.

С наступлением сумерек представители из райцентра уехали, толпа постепенно растаяла, но возле церкви до позднего вечера дежурили человек двадцать мужиков с кольями.

* * *

До своей родной деревни со станции я удачно доехала на попутной подводе.

На лай собаки вышла мама и, заслоняясь рукой от солнца, разглядывала меня.

—

Как же я рада, доченька, что ты приехала! Совсем же ты приехала?

—

Совсем. Теперь совсем, мама. Не волнуйся! Все, надеюсь, будет хорошо. Завтра пойду в Андреевское за назначением. А Оля уже уехала в Москву?

—

Десять дней тому назад уехала. Какую-то справку ей в сельсовете задерживали.

В родном доме - чисто. В моей комнатке кровать аккуратно заправлена. Самодельные книжные полки задернуты чистой ситцевой занавеской. На столе вскрытое письмо из Москвы. Младшая сестра Оля, жившая теперь с отцом, сообщала, что этим летом не сможет приехать домой, потому что готовится к поступлению в педучилище. «Хорошо, что Оля там, с отцом, да и сестра Мария часто их навещает», — подумала я.

- Мама! Я хочу на реку сходить за водой и умыться там. Ты, доченька, только не задерживайся, я уже обед тебе готовлю.

И вот босая, с ведром и полотенцем иду я по тропинке к родному Днепру, в котором в детстве ловила рыбу и раков» летом купалась почти каждый день.

Родной дом. И самый дорогой человек рядом.

—

Сашенька, ты завтра как рано собираешься в дорогу?

—

Не позднее восьми, мама.

Погода стояла сухая, и я в половине десятого была уже в роно, где все и определилось.

Итак, через четыре дня теперь уже со спокойной душой я могу уехать в Смоленск на учебу. Эти оставшиеся дни будут у меня до предела заняты делами по хозяйству.

В институт я приехала накануне занятий. Очень обрадовалась, встретив Пашу Сорокину, с которой сдружилась минувшим летом.

Однажды вечером, когда занималась в читальном зале института, вдруг со мной рядом сел Николай Он учился на естественно-географическом факультете.

—

Я думал, что ты не приехала.

—

Почему ты так думал?

—

Да просто потому, что тебя нигде не видно.

Выйдя в коридор, мы уселись на диване. Здесь он сообщил мне ошеломляющую весть: на третий день моего отъезда из Какушкина приехали под вечер два милиционера, арестовали и увезли Августа Романовича Бауера.

- А какова причина ареста?

— Никто ничего пока не знает.

* * *

—

Новый, 1937—1938 учебный год я встретила в Починковской школе.

—

Мы жили в просторном доме вблизи Днепра. Наша семья была большой. Это теперь мать одна осталась. Мои сестры и братья разъехались, кто куда.

—

Папаша (так мы, дети, звали отца), работал в Москве полотером.

Вообще издавна наша деревня славилась большим числом отходников. Как только наступала поздняя осень, почти половина мужчин (обычно из многодетных семей), уезжала в Москву полотерничатъ. - A весной возвращалась в деревню. Нужда заставляла их быть похожими на перелетных птиц. Когда организовался колхоз, отец два года был дома, уезжая в столицу лишь на полтора-два месяца зимой. Два сезона он пас колхозное стадо. А потом снова уехал в Москву и стал уже штатным полотером при райкоме партии Свердловского района. С 1935 года часто лежал в больнице и в деревню наведывался редко и на несколько дней.

Однажды маму встретил председатель сельсовета Грознов и раздраженно сказал:

- Напиши своему муженьку, что ежели в ближайшие две-три недели он не расстанется совсем с Москвой, то потом пожалеет.

—

Но ты пойми, Митя, что больной он теперь, ведь там его врачи хорошо лечат, — пыталась возразить мама.

—

Верну я твоего москвича домой и заставлю в колхозе работать! — крикнул он на прощанье.

* * *

Стояли погожие дни сентября. Я любила этот месяц не только потому, что он возвращал меня к привычному труду, который был по душе. Любила вообще осеннюю пору с ее пестротой красок, прохладной свежестью. Любила с наступлением сумерек где-нибудь на лесной полянке разжечь костер и посидеть возле него, помечтать...

Занятия в школе шли, как говорится, своим чередом. Я невольно сравнивала эту школу с Какушкинской, вспоминала Августа Романовича.

Как-то, во время урока, вдруг робко постучали в дверь.

- Войдите, - отозвалась я. Но никто не входил. Стук повторился, и я, открыв дверь, увидела мужчину из соседней деревни, который тоже жил в Москве.

—

Мне нужно, Александра Васильевна, вам что-то важное сообщить, - сказал он полушопотом. Выйдите, пожалуйста, на крыльцо.

Я вышла на крыльцо. Раскуривая папиросу, он приглушенно начал:

—

Я еду из Москвы. Позавчера, вечером, «черный ворон» забрал твоего отца. В столице сейчас не редки такие случаи. Советую об этом матери и вообще никому пока не говорить, потому что, может быть, все выяснится и его отпустят.

Ошеломленная известием об отце, я с трудом провела последние два урока. Три дня тому назад в учительской шел разговор о пожилом учителе из нашего райцентра, которого ночью арестовали и увезли. Говорили также и об одном мужчине из села Зилово, которого постигла та же участь.

«За одну неделю - три случая ареста. Что же происходит?» — размышляла я.

Одна из коллег, которая жила у нас на квартире, заметила тревогу во мне. После уроков спросила:

—

Что случилось у тебя? Я видела из окна, как ты на крыльце разговаривала с каким-то мужчиной.

—

Что случилось — расскажу по дороге домой, — ответила я.

— Пожалуйста, расскажи сейчас, — настаивала она. И я поведала ей печальную новость.

Прошло еще два тягостных дня. А третий день подарил мне очередную неприятность.

Моя тропинка от школы к дому проходила мимо здания сельсовета. Шла я домой после уроков одна и уже успела метров двадцать пройти за сельсовет, как услышала позади себя:

— Подожди-ка, Саша, минутку!

Я остановилась. Сельсоветская уборщица, пожилая хромоногая Татьяна Титова, подойдя ко мне, взяла под руку, сказала, оглянувшись назад:

- Третий день ваша квартирантка после уроков приходит к Грознову и что-то все рассказывает ему потихоньку, будто по секрету. А вчера я прислушалась: рассказывала она что-то о твоем отце. Но вот что именно говорила — не могла разобрать. Вот и сейчас зашла к председателю в кабинет.

Я поблагодарила Татьяну. Шла домой в раздумье: «Значит, пользуясь моей доверчивостью, она все доносила Грознову».

Все, что удалось ей выпытать у меня в связи с арестом отца, о моих планах, что-то предпринять в ближайшее время. Взяла ее на квартиру, а она в угоду Грознову сообщает, чем, какими мыслями и чувствами я живу сейчас.

Мамы дома не было. Я разделась и села у окна, глядя на тропинку. Ждать пришлось не долго. Вот она показалась из-за крайнего куста ольховника. Шла неторопливо.

Скрипнула дверь в коридоре, и через минуту появилась на пороге.

Стоя в дверях своей комнаты, я сухо сказала:

— Пожалуйста, не раздевайся и сейчас же уходи отсюда. И чтоб ноги твоей здесь больше не было! А вещи твои завтра охотно Грознов поможет перевести.

Через минут десять в дверях появилась мама, встревоженная и плачущая.

— Ты что же, доченька, от меня скрываешь, что папашу твоего забрали? Сзываю на реке гусят, чтобы покормить, и тут подходит Гриша-сосед, спрашивает: «Ну, за что же могли забрать твоего Василия Климыча, такого труженика?» Я удивилась, говорю: «А где ты, Гриша, об этом слышал?» А он отвечает: «Да об этом уже, почитан, весь сельсовет знает».

Я извинилась перед мамой и, стараясь успокоить, рассказала горькую правду. Потом и о квартирантке пришлось рассказать.

* * *

События развивались быстро.

Никогда не забыть мне того, что случилось 25 сентября 1937 года.

Закончив свой последний урок в пятом классе, я вышла в коридор: возле окна стоял секретарь комсомольской ячейки, который работал заведующим клубом. Его брат Миша учился в седьмом классе, слабо успевал по русскому языку, и я часто занималась с ним после уроков.

- Останьтесь, Александра Васильевна, после уроков, сейчас у нас будет комсомольское собрание. Комсомольский билет у вас с собой?

— Как всегда, — ответила я и прошла в учительскую.

В те годы учителя и ученики-старшеклассники были в одной комсомольской организации.

И вот собрание.

— Итак, товарищи, — начал секретарь, — я должен сообщить вам не совсем приятную новость. В нашей комсомольской организации находится... дочь человека, оказавшегося врагом народа, которого на днях в Москве арестовали, то есть забрали работники НКВД. Вы сами понимаете, что в комсомоле такой человек не может оставаться. Этим человеком, дочерью врага народа является учительница Александра Васильевна Климова.

Комсомольцы молчали. Проглотив подступивший к горлу комок, я спросила:

—

А за что, за какие противозаконные действия арестован мой отец?

—

Подробности пока не знаю, — ответил Кротов, держа перед собой какую-то бумажку.

— У кого есть какие-то вопросы или замечания? В классе стояла тишина.

«— Тогда будем голосовать. Кто за то, чтобы Климову Александру Васильевну, как дочь врага народа, исключить из рядов комсомола? Прошу поднять руки.

Поднятых рук не оказалось, и секретарь повторил свой призыв проголосовать-

Я оглянулась и увидела лишь одну поднятую руку. То была рука Миши.

Секретарь, заметно волнуясь, сделал несколько шагов к окну и от него к двери, возвратился на прежнее место и снова пустился разъяснять и доказывать:

— Товарищи комсомольцы! Поймите же, что если отец Климовой оказался врагом народа, мы просто не имеем права оставлять ее в рядах Ленинского комсомола. Не имеем права! Я еще раз призываю всех вас проголосовать. Кто за исключение Климовой?

Я больше не смотрела назад. Слова «отец Климовой оказался врагом народа» привели меня в негодование. Хотелось крикнуть изо всех сил: «Не смейте так говорить о моем отце! Он — самый честный труженник! Он никогда не был против Советской власти!».

Но я молчала. И когда секретарь, обращаясь ко мне, сказал: «Дайте ваш комсомольский билет», я громко произнесла:

—

Исключайте, но билета не отдам!

—

Исключенный комсомолец обязан отдать билет! И я не выпушу вас из этого класса, пока вы не положите билет передо мной!

Я вышла из-за парты, положила билет и направилась к двери...

На крыльце меня как-то странно повело в сторону. Я ухватилась за перила и, чувствуя слабость во всем теле, присела на последней ступеньке. Но через минуты две, повинуясь какому-то внутреннему властному голосу: «Нельзя падать духом! Не смей раскисать!» — встала и пошла. Голову теснили тяжелые раздумья. За что же все-таки забрали отца? Где он сейчас? Что вообще происходит в стране?

Отец... Наш дорогой папаша... Для нас, семерых детей, он был лучшим наставником, учившим нас справедливости, честности, трудолюбию. И вот теперь его называют врагом народа...»

До дому оставалось метров двести, когда в нескольких шагах передо мной из кустов вдруг выбежали две семиклассницы, Маня Иванова и Клава Шилова.

—

Как вы здесь очутились, девочки? — спросила я, вглядываясь в их раскрасневшиеся лица.

—

Мы по ту сторону кустов быстро шли, а потом свернули в кусты и побежали по дороге, — объяснила Маня.

—

Да, вижу, что вы еще не успели отдышаться. А по какой причине так спешили?

- Секретарь. Он поступил нечестно. Ведь из шестнадцати комсомольцев за исключение проголосовали только шесть человек! А это меньше половины. Значит...

— А голос секретаря вы считаете?

— Ну, пусть он был седьмым. Так все равно нет половины, — отстаивала справедливость Клава. — А он объявил: «Итак, большинство за исключение». Это же незаконно.

Надо вам, Александра Васильевна, позвонить в райком комсомола, — добавила Маня.

Участие учениц тронуло меня. Поставив портфель на землю, я легонько обняла их за плечи, сказала:

—

Спасибо, девочки, за ваше внимание к моей беде. Но звонить в райком по этому поводу я не буду.

—

Может мы сами сходим завтра в райком и все объясним. Вы нам позволите это сделать? - не унималась Маня.

—

Нет, не могу этого позволить. Вы успокойтесь, девочки. Ничего не будем предпринимать. Прошу вас, во-первых, не упрекать тех ребят из класса, которые голосовали за исключение. Они не виноваты. И секретаря тоже не следует упрекать. Почему? Потому что он, видимо, получил указание сверху и обязан был добиться исключения. Во-вторых, я считаю, что и со мной и с такими же другими комсомольцами поступают несправедливо. Хочу верить, что в Центральном Комитете комсомола и в ЦК партии разберутся в этом деле. А пока... Пока, девочки, забудем об это происшествии и будем по-прежнему старательно учиться. Вот на днях организуем в школе драмкружок и начнем готовиться к празднику Октября. А теперь — по домам!

. Подходя к крыльцу, я подумала об ученицах: «Бежали, чтобы попытаться помочь моему горю... Как они при встрече всматривались в мое лицо, ища на нем слез... Но слезы мои еще не вырвались наружу. Надо крепиться, сдержать их...»

— Что ты так поздно сегодня, доченька? Я сейчас обед приготовлю.

Я прошла в свою комнату и, стоя у стола, подумала: «Рассказать сейчас маме о беде или потом? Или вообще не надо?»

— Иди, доченька, пообедай!

Я ела и чувствовала, как мама, сидя, но другую сторону стола, пытливо вглядывается в мое лицо. Вот она встала со вздохом и вышла в сени, а через минуту возвратилась с горлачом молока. И снова присела на табуретку возле стола. «Надо молчать об исключении» — решила я.

Под вечер я дважды сходила за водой на реку. Потом в кустах набрала охапку сушняка на растопку. А мысли наслаивались одна на другую: «Может, завтра все-таки пойти в райком комсомола и рассказать о незаконном исключении? ... Нет, надо подождать. И не стоит пропускать уроки. Ведь я сегодня призывала своих учениц к тому, чтобы забыть о случившемся и спокойно заниматься».

* * *

Проснулась я от прикосновения к моей голове руки матери.

— Ты плакала, стонала, доченька. Тебя, может ругали на собрании за что-нибудь? Ты не скрывай от меня. Я ведь мать, пойму тебя.

— Меня из комсомола исключили, мама. Но ты не волнуйся. Я чувствую, что и с папашей и со мной поступили незаконно. Надо пережить эту несправедливость... Иди, родная, и спи спокойно. Я тоже усну.

Прошло два дня. Возвращаясь домой, я издали увидела сестру Марию, которая жила в Москве.

Как хорошо дышится в деревне после города! — восклицала Мария. Воздух такой чистый, в нем столько запахов разных... Вот, кажется, легла бы сейчас под ту копну сена и крепко-крепко уснула, дыша этим ароматом...

Мария была двумя годами старше меня. Три года тому назад вышла замуж за деревенского парня, но через год с небольшим разошлась с ним и уехала в Москву. Там была сначала домработницей в семье какого-то профессора, а потом поступила на мебельную фабрику. Но с пропиской дело не улаживалось, и в письмах своих она часто писала, что, может быть, вернется в деревню.

—

А Оля как там? — спросила я про младшую сестру, которая, окончив семилетку, уехала к отцу, чтобы там, в столице поступить в педтехникум.

- Оля пробовала сдавать экзамены, но по математике получилась у нее осечка, и она поступила на подготовительные курсы.

—

А как же она там будет без отца и без тебя? — Ничего денег я ей оставила.

—

Ну а ты надолго в деревню?

—

Нет, отпросилась на неделю.

Сидя за обеденным столом, Мария рассказала и про арест отца.

— Мы стояли с Олей перепуганные. Папаша обнял сначала меня, потом Олю. Я почувствовала, что руки его дрожали, и мне показалось, что слезы навернулись у него... Он сказал на прощание: «Не волнуйтесь, в этом недоразумении разберутся и меня отпустят». Но папаша не вернулся. Пробовали мы с Олей что-нибудь узнать. Позавчера Оле удалось у какого-то молодого следователя побывать. Наверное, из жалости к ней, девчонке, тот, полистав бумаги в серой папке, сказал: «Ваш отец арестован как кулак». — «Никогда наша семья кулатской не была!» — возразила Оля. — «Ну, как же? Документы подтверждают, что хозяйство имело твердое задание, отдельные члены семьи лишались прав голоса». — «Это ложь! Кто это мог так написать?» — возмущалась Ольга. А следователь отвечает: «Ну, этого уж я вам не могу сказать».

И закрыл папку со словами: «Хлопочите, опровергайте то, что считаете ложью».

Вот я и приехала, чтобы начать эти хлопоты, — закончила Мария.

* * *

И мы начали хлопотать. В этот же вечер я составила краткую характеристику отца и нашей семьи. Мария должна была обойти несколько деревень своего сельсовета и собрать подписи под ней.

Мама и сестра уже спали, а я в своей комнате готовилась к урокам. Вдруг меня осенила радостная мысль, которой мне хотелось непременно сейчас же поделиться с сестрой. На цыпочках, чтобы не разбудить маму, я подошла в зале к кровати. Мария крепко спала. Я тронула ее руку. Мария слегка вздрогнула.

Это я, Маня... Прости, что разбудила. Мне нужно тебе сказать что-то очень важное, — шептала я. — Ты знаешь, что я вспомнила сейчас? В прошлом году я получила паспорт. У меня, должно быть, сохранилась справка, которую подписывали в сельсовете. Там же ясно указано, что хозяйство наше твердым заданием не облагалось, никто из членов семьи прав голоса не лишался и так далее. Мария проснулась.

— Сейчас же найди этот документ и завтра ткни его под нос председателю сельсовета.

- Нет, Маня, я по-другому сделаю, сначала попрошу его написать мне справку о моем социальном положение будто для того, чтобы хлопотать о восстановлении в комсомоле. А потом уже покажу ему прошлогоднюю справку за его подписью.

Сестра одобрила мое намерение.

* * *

Накануне приезда Марии работники сельсовета перебрались в церковь, так как в старом здании сельсовета начинался ремонт.

—

Справку? — переспросил председатель.

—

Хорошо, сейчас напишу такую справку.

—

Получите! — как-то весело сказал он. Поблагодарив, я заспешила в учительскую. Стоя у окна, с радостью прочла в справке, где значилось то. что говорил Оле следователь в Москве. Краем глаза видела, как в эти минуты внимательно смотрела на меня бывшая квартирантка.

* * *

- Ну, каковы твои успехи? спросила я у Марии, вернувшейся домой с наступлением сумерек.

— 286 подписей собрала. При встречах всякие расспросы отнимали время.

— Ну, этого вполне достаточно. А у меня…

И я прочла сестре справку. Потом показала ей прошлогоднюю.

— Ты не показала ему первую?

— Нет. Завтра думаю это сделать, но так, чтобы в сельсовете был в этот момент кто-нибудь из посторонних. Вроде как свидетель.

На другой день в школе на большой перемени я дважды приоткрывала дверь в комнату сельсовета, но там сидели лишь председатель и секретарь.

Уроки закончились. Учителя уходили домой. Я неторопливо оделась и через опустевшие классы направилась в сельсовет. Приоткрыв дверь, увидела женщину из соседней деревни, дочь которой училась в пятом классе.

— Ну, как моя Зина у вас учится? — тихо спросила родительница. А я шепнула Наталье: «Подождите, задержитесь здесь, я только спрошу у председателя...»

— Вчера вы мне дали справку, в которой указали, что хозяйство наше имело твердое задание и два ее члена лишались прав голоса. А вот справка, которую своей рукой вы писали и заверяли печатью восемь месяцев назад, где сказано...

При этих словах председатель грозно поднялся и, мгновенно протянув руку к справке, ухватился за нее... В его руках остался небольшой уголок справки. Ошеломленная, я отступила назад, поспешно сунула документ в карман. Стоя у выхода, плеснула от порога в лицо председателю:

— Вы... Вы подлый человек! Вы ответите перед законом за этот наглый поступок! Тем более — есть свидетель.

Через три дня Мария уехала в Москву, захватив с собой две справки с кричащим противоречием и характеристику нашей семьи, под которой было более трехсот подписей.

* * *

Пришло письмо из Москвы. Мария сообщала, что восьмой день Оля лежит в больнице с воспалением легких, что об отце ничего нового узнать не удалось. Сообщала, что Митя (младший брат, работающий на заводе слесарем) на днях приезжал и навестил Олю в больнице. Писала также, что перед праздником Оле предложили освободить отцовскую квартиру, не обещая никакой жилплощади взамен. Но заведующая детским садом, где Оля работает, вмешалась в это дело и смогла отстоять комнату. Мама забеспокоилась:

— Сашенька, надо бы посылочку послать в Москву.

И посылочку, и денег пошлем. Ты бы завтра окорочек запекла. Оля ведь очень любит домашнюю ветчину.

. И мама сразу захлопотала, заторопилась в кладовую за дежкой и мукой, чтобы поставить тесто.

Начиналась вторая учебная четверть. Осенняя позолота тускнела от серых холодных туманов и моросящих дождей. Этой осенью с какой-то обостренной печалью я провожала журавлиные треугольники...

В начале второй недели занятий я получила извещение о явке в райцентр на аттестацию.

- Вам нужна характеристика? — переспросила директор, дымя папиросой, — завтра к началу занятий она будет готова.

С первых дней работы в этой школе я почувствовала, что Вера Николаевна недовольна моим появлением в коллективе школы. А тут еще недавнее мое выступление на педсовете. Не понравились директору мои замечания и предложения. Я это почувствовала.

— Вы, Вера Николаевна, мне характеристику смогли написать? — спросила я утром, как только директор появилась в учительской.

Вот ваша характеристика! — ответила она с нескрываемым раздражением, подавая мне листок, сложенный вчетверо.

Как я и предполагала, в характеристике было указано, что мой отец арестован в Москве, и я исключена из комсомола, что в работе с детьми переступаю границы требовательности и т. д.

* * *

На аттестационной комиссии об отце и о комсомоле почему-то и речи не было. Заведующий роно сказал, что о моей работе в школах Сафоновского и Издешковского районов есть хорошие отзывы. Спрашивали, как учусь заочно, какие встречаю трудности. А характеристику не спросили. Сама я не стала предлагать ее.

Наступил декабрь. Зима что-то не спешила, осторожничала. По ночам чуточку подмораживало. Но вот небо помутнело, и выпал снег и сразу все преобразилось вокруг.

Придя с урока в учительскую, я увидела за директорским столом секретаря райкома комсомола, который беседовал с директором. Меня охватило волнение. Мне казалось, что приехал он для разговора со мной. Но какого разговора? Может, сейчас придут в учительскую все учителя, и секретарь объявит, что учительница Климова, как дочь врага народа, отныне лишается права быть учительницей.

Я обменяла классный журнал, взяла нужное для предстоящего урока и отошла к окну: «Если сегодня отстранят от учительской работы, чем я смогу заниматься? Ведь надо же зарабатывать деньги на жизнь. Конечно, буду продолжать заочно учиться в институте, если и оттуда не выгонят. Но для учебы тоже нужны деньги. Где их возьму? Помогая старшему брату-сапожнику, научилась ремонтировать всякую обувь, мастерить матерчатые и кожаные ташки, подшивать важенки... В школе научилась переплетать книги, делать табуретки, скамейки, полки...»

— У вас, Александра Васильевна, по расписанию сейчас урок, — услышала я голос секретаря, но я договорился с директором что его переставят, чтобы мы с вами смогли поговорить наедине.

— Пожалуйста, раз это нужно.

- Вы, Александра Васильевна, надеюсь, слышали о письме комсомольца Иванова в ЦК партии?

— Да, слышала, но текста письма еще не пришлось читать.

—

Значит, суть письма вам известна. Так вот... Мы пересмотрели ваше личное дело (по указанию обкома комсомола) и пришли к выводу, что исключили вас ошибочно, как ошибочно исключили по стране, видимо, многих других комсомольцев. Райком комсомола предлагает вам написать заявление с целью реабилитации. В нем вы подробно изложите...

—

Нет! Никаких заявлений я не буду писать, пока не узнаю, за что арестован мой отец, которого называют врагом народа.

—

Вы подумайте. Желательно, чтобы завтра-послезавтра заявление вы все-таки прислали нам в райком. Его мы сразу отошлем в обком, где будет окончательно решен вопрос о вас. И уверен, что решен будет положительно.

Долго в этот вечер сидела я над письмом-заявлением в обком комсомола. Оно занимало четыре тетрадочных листа.

Прошло десять дней, и из обкома получила приглашение приехать в Смоленск по моему делу.

* * *

И вот в указанный день и час появилась я в коридоре большого здания.

Секретарша открыла дверь в зал заседаний и, выйдя через минуту, сказала, чтобы я заходила.

За длинным столом покрытым зеленым сукном, сидело человек десять.

Председательствующий, наклоняясь к рядом сидящим, о чем-то переговаривался с минуту, а потом, поднявшись, сказал:

— Ваше дело, товарищ Климова, обком рассматривал и принял решение: в комсомоле вас восстановить. Исключили вас ошибочно. Приедете домой после сессии и обратитесь в свой райком, который выдаст вам комсомольский билет. Надеемся, что и впредь вы будете также достойно оправдывать звание комсомолки. Желаем вам успешно сдать экзамены. У вас к нам есть какие-нибудь вопросы?

Мне хотелось спросить, освободили ли отца и какое обвинение ему приписывают, но я почувствовала, что к горлу подступает ком и я могу расплакаться.

—

Вопросов у меня нет. Спасибо.

—

Тогда можете быть свободной.

Прикрыв за собой дверь, я подошла к столу секретарши, опустилась на стул. Облокотясь и закрыв левой рукой лицо, я расплакалась...

Секретарша прошла в зал, потом выходила в коридор, чтобы, очевидно, пригласить очередного комсомольца. Наконец, она села со мной рядом, обняла за плечи.

— Успокойтесь, товарищ Климова. Вас восстановили, так что все неприятности теперь позади. Она встала, налила из графина в стакан воды. — Попейте водицы. Вообще... надо мужественно переносить неприятности, которые в жизни у многих бывают.

— Я пойду... Спасибо вам...

После лекций вместе с подругой мы зашли на почтамт. Я отправила в Москву телеграмму Оле: «В комсомоле восстановили. Саша».

Написала коротенькое письмо Ивановой Мане.

«Дорогая Маня!

Пишу тебе из Смоленска,

Сегодня меня восстановили в комсомоле. Очень прошу тебя и Клаву

тоже) сходить к моей маме и сообщить ей эту приятную новость. Если к маме никто из родных не приехал, прошу вас с Клавой принести ей хоть пару ведер воды. Заранее вас благодарю».

А В.

* * *

Последний экзамен я сдала на день раньше. До начала занятий в школе вместе с выходным днем оставалось трое суток. На вокзале я взяла билет до Москвы. Очень хотелось узнать, как там у сестер с их хлопотами об отце.

Мой приезд для Марии и Оли был неожиданным. В этот вечер мы долго беседовали о том, что волновало каждую из нас. Об отце ничего нового не удалось узнать.

На следующий день, сделав кое-какие покупки, с вечерним поездом я отправилась домой, отдав сестрам оставшиеся у меня деньги. Без отца им жилось трудно.

От своей станции мне посчастливилось доехать на лошади до самого дома с колхозником из соседней деревни. Он приезжал к прибытию московского поезда, чтобы встретить дочь с ребенком, но дочь почему-то не приехала.

Дорогой разговорились о моем отце.

- Знал его прекрасно, — со вздохом начал возница. Однажды меня он выручил из беды. Да разве меня одного? Был он таким человеком, что готов был рубахи с себя снять, чтобы другого от простуды уберечь...

Сумерки сгустились, когда мы подъехали к дому.

Ну, вот и дочку твою, Саввишна, привез в целости! — сказал возница, снимая у порога тулуп. — Закурить можно?

—

Конечно, конечно! Самоварчик сейчас подогрею, — захлопотала мама.

—

Нет-нет! Только покурю и поеду. Погода что-то задурила, — возразил он.

—

Доченька! Вчера почтальонша письмо нам принесла. Вот оно.

Я взглянула на конверт: — От папаши, письмо!

— Ну, читай - же скорей, читай!

Отец сообщал, что его осудили и что он работает в Алтайском крае, в руднике. Просил срочно прислать ему овчинный полушубок, теплую шапку из овчины и валенки с калошами.

Мама забеспокоилась: «Полушубок есть. Шапку, пожалуй, сосед сошьет быстро. А вот как быть с валенками?».

— Не горюй, Саввишна: у меня новые серые валенки в запасе есть и чуть поношенные калоши к ним, - сказал подвозивший меня колхозник. - Так что завтра я со школьниками могу утречком прислать.

- Большое спасибо, Егорыч! Уж и не знаю, как тебя благодарить за такую великую милость.

Через два дня посылки были приготовлены к отправке. Но когда я принесла их на почту, мне вместе с газетами дали письмо. Отец сообщал: «С отправкой посылки задержитесь, меня перегоняют в другую колонну. Ждите моего письма».]

Забегая вперед, хочется сказать, что наша семья так и не дождалась от отца третьего письма. Только через двадцать с лишним лет мы узнали о том, что он умер в местах заключения 2 января 1940 года, а судимость с него снята за недоказанностью обвинения.

Наступило лето 1939 года. В районе стали переселять колхозников с хуторов в деревни. Я написала письмо сестре Мане, советовала ей приехать домой на лето, так как мне в эту летнюю сессию нужно было сдавать госэкзамены в институте.

На мои просьбы оторочить наше переселение в деревню до следующего лета, прозвучал ответ в сельсовете: «Никаких отсрочек! Если через десять дней не начнете работы по переселению, пришлем людей, и они раскопают ваш дом».

Мария приехала из Москвы за неделю до моего отъезда в Смоленск. Мы смогли нанять строительную бригаду. Для всех нас это лето было невыносимо трудным.

Когда я с дипломом возвратилась домой, в нашем доме на новой улице плотники ставили стропила. К середине августа печь была сложена, и семья наша могла облегченно вздохнуть…

* * *

Прошло еще две зимы и лето. Мария не поехала в столицу и работала в колхозе. Оля, заканчивая в июне 1941 года второй курс педтехникума, собиралась на лето приехать домой, но... грянула война, и она осталась в Москве.

У здания сельсовета на второй день войны собрались, казалось, все жители из семи деревень по случаю первой мобилизации. На войну брали более шестидесяти мужчин. Плакали матери, рыдали жены. Уходившие на фронт отцы поднимали на руки малых детей своих. В стороне стояли запряженные в телеги лошади, на которых мобилизованных должны отвести на станцию. Среди людского гомона, плача то и дело начинала играть гармошка, и чей-то хрипловатый немолодой голос пытался петь «Вихри враждебные веют над нами», но песня обрывалась. Умолкала и гармонь.

Я стояла вместе с соседкой Катей Кострицыной и с болью молча смотрела на печальную картину проводов. Неподалеку рыдала молодая беременная Ольга Васильева, обхватив руками шею мужа и прижимаясь головой к его груди.

В эти минуты я думала о том, что так вот и моего старшего брата Ваню там, на Алтае, может быть, сегодня провожает жена Леля.

На другой день в здании сельсовета собрали актив. Проводил заседание второй секретарь райкома партии. Все мы были распределены по бригадам колхоза.

В деревню Степанково мы пришли вместе с Катей Кострицыной. Нам нужно было взять ключи от амбаров у кладовщицы. И застали ее при родах. Мне подумалось: «Война, а у нее родится ребенок».

Из бригады нужно было отправить на станцию не менее шести-семи подвод с овсом, ячменем, льносеменем. С утра затарить мешки, уложить на телеги, назначить возчиков и отправить их не позднее десяти утра. На приемном пункте не забыть получить справку с указанием в ней количества сданного.

У нас с Катей дело осложнялось тем, что кладовщица не могла нам помочь ни затаривать, ни завешивать. По моей просьбе на помощь пришли четыре женщины и трое подростков.

На третье совещание приехал инструктор райкома партии и объявил, что все служащие с завтрашнего дня должны работать в той или иной бригаде колхоза на заготовке сена, а потом и уборке урожая.

Начинайся сенокос. Я любила эту пору. Косить я научилась, когда мне было тринадцать лет. Приезжая домой на лето, я обычно договаривалась с женщинами, чтобы те каждое утро, идя на косьбу, стучали мне в окно. Если этот сигнал заставал меня еще в постели, я быстро одевалась, бросала узелочек с «перехваткой», поспешно снимала висевшую в коридоре косу, отбитую мамой с вечера, и бежала догонять женщин.

Над заливным лугом Днепра стоял утренний туман. Женщины обычно косили в стороне от мужчин. Я старалась не отставать от косцов. После первых двух выходов на луга болели мышцы рук и живота.

Через часа полтара звеньевая обычно объявляла:

— Перекур, бабоньки! Пора подкрепиться!

Услыхав сигнал, мужчины усаживались в кружок поблизости. Каждая женщина развязывала узелок, раскладывала еду: блины, творожники, яички, бутылки молока. Завтракали всегда весело, шуткам и остротам не было конца. Мужчины и отдельные женщины буквально соревновались в остроумии, и от дружного хохота порой валились на траву.

Эти завтраки-перехватки на сенокосе мне казались особенно вкусными.

В это военное лето мужчин на сенокосе не было. Не было и прежних шуток. Говорили о войне, об ушедших на фронт, о возможном приходе врагов, о первых весточках от мужей с фронта.

После второго сенокосного утра меня в полдень вызвали в контору колхоза и предложили возглавить одну из бригад.

И вот по малонаезженной проселочной дороге я шла в бригаду с косой на плече. Обильная роса на придорожной траве обещала погожий день. Впереди, над ложбиной, по которой далеко на север змеился ручей, стоял густой туман. Под лучами только что отделившегося от линии горизонта огромного солнца роса искрилась крохотными разноцветными огоньками. Под тяжестью росы низко склоняли свои головки колокольчики.

Подойдя к мостику, я вдруг остановилась, залюбовавшись обилием незабудок, подступивших почти к самой воде, будто пришли они сюда своей дружной стайкой, чтобы попить прохладной водицы. Шла я и вспоминала, как прошлым летом Оля удивила меня и маму необычным букетом из незабудок. Нарвав перед вечером их столько, что они не вмещались в одной руке, она подрезала покороче стебельки, разложила по краю тарелки сомкнутым кружком (срезом к середине) и налила в тарелку воды. Л утром на кухонном столе мама первая увидела тарелку, в которой вставшие и заполнившие сплошь тарелку незабудки были похожи на изумительный голубой пирог.

—

Саша, это ты такой пирог в тарелке приготовила? — позвала она меня, услышав, что я уже встала с постели в своей комнате.

—

Мамочка! — Закричала Оля из зала и в ночной рубашке вмиг прибежала на кухню, — это я тебе такой сюрприз приготовила ко дню рождения. Ведь ты сегодня именинница у нас.

Мама сказала бодро:

— Ну, а теперь пора и за работу приниматься! Я подходила к деревне Клоково.

—

Ну, бригадирша, куда сегодня пойдем косить? — спросила большеротая чернявая Клавдия Носова, рано овдовевшая бездетная женщина лет сорока.

—

Вы лучше меня знаете, куда идти. Где лучше трава, туда и пойдем.

На задах, вдоль ручья, трава успела вырасти и созреть. Тринадцать кос завжикали, делая покосы с пригорка к ручью.

Русские женщины-крестьянки... Сейчас я с каким-то особенным уважением смотрела на них. Молча шла каждая из них по своему прокосу, делая правой ногой маленький шажок вперед и подтаскивая левую при каждом новом взмахе косы. Это было похоже на какой-то молчаливый танец на лугу под открытым небом. На память невольно приходили некрасовские слова из его стихотворений, славящие силу духа, стойкость, трудолюбие, ловкость в работе и другие замечательные качества крестьянок.

* * *

Сеноуборка в бригаде шла успешно. Погожие дни позволяли на второй день, а порой и к вечеру этого дня застоговать накошенное. Я досадовала, что у меня не было радиоприемника, и каждый вечер ходила к Петровым (на другую улицу), снимала с гвоздика наушники и, усевшись с блокнотиком, слушала передачи, чтобы утром, придя в бригаду, сообщить женщинам последние новости с фронта.

Мама была очень уверена, что наши отгонят врага, не пустят в глубь страны. Я молча соглашалась с нею, а про себя с тревогой думала о братьях и сестрах. Особенно душа моя болела об Оле. Как они сейчас там с Марией в столице в такое тревожное время? Оле пора сменить обветшавшее зимнее пальто. Да и обувь тоже нужна.

На девятый день работы в колхозе со мной случилось несчастье. Придя в сумерках от Петровых я сходила за водой, а потом побежала за двор, чтобы принести дров. Было уже темно, и наскочила на большой ржавый гвоздь в доске, лежавшей возле поленницы. Гвоздь проколол тапочек и впился в мякоть ступни... Прислонясь к стене двора, я сгоряча рванула ногу и от боли на какие-то секунды потеряла сознание. Очнувшись, потрогала ступню: гвоздя с тапочком не было. Допрыгала до тына, с трудом вытащила две палки и с их помощью кое-как добралась до порога. Открыла дверь и позвала маму.

- Что с тобой, доченька? - спросила та, увидев меня сидящей на пороге.

— На гвоздь наскочила за двором...

Мама помогла мне дойти до дивана в зале, зажгла лампу, принесла подушку и заставила лечь ниц. Осмотрев рану, метнулась за дверь и возвратилась с бутылкой, в которой был водочный настой тополевых почек.

Смочив кусок ваты раствором, она осторожно очистила сперва ранку, потом и всю подошву ноги, сказала:

— А сейчас я попробую отсосать кровь из раны. Будет, конечно, больно, но ты потерпи.

Она поставила рядом тазик, отхлебнула из бутылки, чтобы прополоскать рот, сплюнула и приникла ртом к ране. Сплевывала и вновь принималась отсасывать. Было очень больно, но я крепилась.

Потом мама смочила тряпочку раствором, приложила к ране несколько тополевых почек и забинтовала ногу.

Ужинала я, сидя на диване, а потом с помощью мамы перешла на свою кровать.

—

Мама, а как же завтра моя бригада, если я не смогу ходить?

—

Завтра будет видно. Что-нибудь придумаем. Спи спокойно!

От ноющей боли я долго не могла уснуть. К боли в ноге прибавилась тревога: а вдруг случится заражение крови и будет такая глупая смерть?..

Проснулась я от прикосновения холодной руки ко лбу. —Тебе плохо, доченька? Ты стонала во сне. Жару у тебя, кажется, нет. Давай посмотрим ногу, приложим свежие почки.

В седьмом часу утра я проснулась, позвала маму, которая возилась у топящейся печи.

— На-ка, Сашенька, поставь градусник. Я сейчас от Дроздовых его принесла.

Было лишь небольшое повышение температуры. Это меня немного успокоило. Мать снова осмотрела ногу. Ступня распухла. Я попыталась встать на ногу и вскрикнула...

— Мама! Принеси мне, пожалуйста, маленькие детские грабельки. Они в углу коридора стоят. А под лестницей в углу ухватик. Он ведь не нужен? Я хочу себе костыли сделать. Ножовку и молоток тоже принеси сюда и поставь табуретку.

Я распрямила рожки ухвата, убрала зубья грабель и подрезала «плечики». Ухват и грабли подрезала под свой рост.

—

Вот блинов твоих любимых напекла. Поешь со сметанкой, пока они горячие. А я сейчас пойду в Клоково, в твою бригаду, поясню бабам, что с тобой приключилось. Побуду там за тебя, поруководствую.

—

Может, лучше тебе в правление колхоза сходить?

—

Нет, в бригаду сегодня схожу.

—

Мама! Вот я костыли себе смастерила. Только принеси мне, пожалуйста, каких-нибудь тряпок, чтобы обернуть сверху ухват и грабли.

Через минут десять мама зашла ко мне:

— Ну, я пошла. Тазик у порога поставила. К обеду, пожалуй, вернусь.

Меня вдруг охватило неизмеримо большое чувство уважения и любви к матери.

Мама... Какой это изумительный, неизмеримо дорогой человек!... В тревоге за меня провела ночь. А теперь вот пошла в бригаду, чтобы заменить меня..

Милая мама... Своего отца она не помнила: он умер, когда ей было два года. А в двенадцать лет осталась круглой сиротой. Ее четыре брата (два из которых были уже семейными) решили сестричку отдать в няньки в дом попа. Из поповского дома, через шесть лет и замуж вышла, стала матерью семерых детей.

Нога у меня заживала медленно. В середине июля из Москвы приехала сестра Мария. Рассказала, что Оля работает воспитательницей в детском саду, а ночами дежурит часто на крышах домов, чтобы сбрасывать «Зажигалки». Собирается поступить на курсы медсестер, чтобы на фронт взяли. Свободного времени у нее сейчас нет, и она просит не обижаться, что редко пишет письма.

В конце июля я вместе с односельчанами работала за пятнадцать километров от дома на рытье противотанкового рва на левом берегу Днепра. Одинокие женщины прямо и ночевали у места работ в сарае. В нескольких метрах от сарая была наскоро устроена кухня, где варили только суп или щи. На второе - по кружке молока. Работали весь световой день. А вечером валились усталые: на одном конце сарая — мужчины, на другом — женщины.

Днем иногда появлялся на средней высоте самолет. Директор школы Макаров в таких случаях обычно громко кричал: «Ложись, братцы! И покрепче прижимайтесь к стенке рва, чтоб вас не видно было!» ?

Однажды самолет сбросил несколько десятков листовок, в которых по-русски было напечатано:

«Советские дамочки! Не копайте ямочки: Через ваши ямочки Перейдут немецкие таночки»

Петров Алексей, первый в деревне балагур и остряк, кричал:

— Бабоньки, милые! Это немец о вас заботится, чтоб с этими чистенькими листочками вы по большой нужде культурненько хоть раз сходили сегодня!

Иногда самолет строчил из пулемета.

— Наглеют сволочи! — возмущался Макаров. Нам, братцы, надо скорее заканчивать эту могилу для танков.

* * *

Первого сентября начались занятия в школе. Селяне заканчивали уборку урожая. Сено, овес, рожь, льносемя — все отправлялось в глубокий тыл. Служащие и колхозники по два — три часа трудились на рытье противотанкового рва в селе Кураши. Помогали и подростки.

Со средины сентября ночное небо на юго-западе занималось пожаром. Порою слышался отдаленный гул.

В один из таких дней директор Иван Григорьевич отозвал .меня в сторону, вручил печать, ключи от стола в учительской, где были документы и попрощался со мной. Его призвали.

Занятия в школе продолжались. После уроков ученики 5-7 классов с учителями ходили на обмолот льна в центральную бригаду. Обмолачивали лен на току.

С начала последней декады сентября гул на юго-западе стал усиливаться, а ночью отсветы далеких пожарищ становились ярче. Я слышала, как ночами по улице проезжали подводы в сторону востока. «Эвакуируются люди потихоньку», - догадывалась я.

Позади своих дворов, на картофляницах, люди копали ямы, которые называли окопинами.

В эти ямы сносили сундуки и кадки, пряча в них самое ценное, в том числе и продукты. Я попросила маму сшить заплечные мешки с лямками на случай, если придется уходить на восток. В эти заплечные мешки заранее положили по две пары белья, платья и сухарей.

Как-то в конце сентября я пришла в сельсовет, чтобы позвонить в роно. На мой звонок отозвалась "инспектор роно Ковалева, спросила, как идут дела в школе. Я сказала:

- Тревожатся люди, чувствуя приближение линии фронта.

- Пока работайте, как работали, — ответила она. — Будет необходимость — поставим вас в известность. А гул войны усиливался с каждый днем.

6 октября в начале первого урока я зашла в сельсовет и удивилась: все двери были раскрыты настежь. На полу валялись бумаги. Никого в помещении не было. Мне стало страшно. Я подошла к телефонному аппарату на стене, позвонила в роно и вдруг услышала... немецкую речь... Положила трубку, а через минуту позвонила снова.

- Я слушаю вас, — ответил мужской голос по-немецки. Повесив трубку, я еще раз осмотрела комнаты. Сбоку раскрытого шкафа увидела небольшой топорик с отломанным концом топорища. Я размахнулась и перерубила шнур телефона в двух местах. Потом ударила по аппарату обухом.

Прибежав в учительскую, схватила колокольчик и зазвонила в коридоре. Быстро пошла по классам, объявляя:

— Срочно собраться всем в шестом классе!

Обведя молчаливым взглядом собравшихся, сказала:

— Дорогие ребята и учителя! Враг уже в нашем райцентре, поэтому занятия мы прекращаем и распускаем всех по домам.

Потом я рассказала учителям о своем посещении сельсовета и разговоре по телефону.

- А куда нам определить документы школы? Какие у вас предложения?

- Пусть остаются закрытыми в шкафу, - ответил кто-то. Я возразила: «Нет, оставлять их в шкафу не следует».

После обсуждения пришли к решению: в учительской (бывшем алтаре церкви) открыть люк в подполье, опустить туда столик с ящиком, в который сложить классные журналы и некоторые другие документы, а также карты по истории и географии. Глобус поставили под полом на табуретке.

— Ну, а теперь пора по домам, — предложила я. — Скорее всего завтра враг и сюда пожалует, так что сегодня надо уходить на восток.

Школу закрывали вместе, а ключ решили положить под большой камень, что лежал возле ограды.

Через полчаса вчетвером вышли за деревню в сопровождении плачущих женщин и небольшой стайки притихших учеников. Мы, девушки, крепились. Моя мама обняла всех четверых, обливаясь слезами.

- Вам, комсомолкам, надо уходить, а мы, старые, останемся на волю божию, сказала дрожащим голосом мать Кати.

— Помогайте друг другу в беде! Припрячьте хорошенько все съестное от врагов, которые, может быть, завтра уже будут здесь, — на прощание посоветовала я.

Мы пошли быстро. У каждой из нас за плечами был мешок. В дорогу мы оделись по-зимнему. На мне было коричневое пальто и такого же цвета шапка-кубанка. На ногах — кожаные сапоги. Долго шли молча. Потом, чтобы разрядить это тягостное молчание, я стала читать наизусть стихи Исаковского, Есенина, Некрасова, Блока, Апухтина. До десяти часов вечера мы сделали только два десятиминутных отдыха, чтобы поесть.

В одной из незнакомых деревень попросились на ночлег. Старик и старушка жили в пятистенном сравнительно новом доме.

За ужином мы узнали, что старики проводили на войну двух семейных сыновей, живших в этой же деревне. А третий, младший сын из Москвы сообщил, что уезжает на фронт.

Встали мы с рассветом, от чая отказались, заторопились в дорогу.

Прошли еще семь деревушек. На краю восьмой деревни встретили женщину средних лет.

—Куда вы, родимые, направляетесь?

— Известно, куда: на восток спешим, — ответила я.

— Немцы больше часа уже по большаку двигаются, — ошарашила нас новостью женщина.

— Немцы? — вырвалось у Шуры.

Пойдемте покажу вам, — добавила женщина и повела нас на восточный конец деревни. По пути пояснила, что после ухода на войну мужчин она выполняет обязанности председателя колхоза.

За деревней открывалась неутешительная панорама: вдали по большаку двигались машины. Немцы-связисты тянули катушку с проводами.

У Натальи Тимофеевны мы выложили из своих заплечных мешков паши вещи.

Я спросила: «А лопаты у вас найдутся, Наталья Тимофеевна»?

Когда хозяйка вышла во двор, Шура спросила:

— А зачем нам лопаты?

— Будем говорить немцам, что мы возвращаемся с земляных работ. Понятно? Мы — жители вон той деревни, что виднеется за большаком. Сейчас спросим у хозяйки, как эта деревня называется, — объяснила я.

С небольшими теперь котомками, с двумя лопатами на четверых по проселочной дороге мы направились к той небольшой деревне, что стояла на большаке. Немцев и машин в эти минуты на большаке уже не было.

Вот и деревня. Добротные избы стоят по обеим сторонам большака. Вдали к юго-востоку виднеется большой лесной массив. На улице — ни души.

Прошли два дома. У третьего остановились, заметив поодаль немецкого часового с автоматом, стоявшего между домами на противоположной стороне. И только мы присели на бревне возле частокола, как послышался треск, и вскоре на большаке показались мотоциклисты. Их было девять.

- Вот они... Ездят, сволочи, как по своей земле, — проговорила Шура вслед трем черным мотоциклам.

Вдруг двое последних мотоциклистов подъехали к крыльцу дома, возле которого мы сидели. Один немец стал стучаться в запертую дверь. Другой зашел слева за угол, но вскоре возвратился к первому. Вдвоем они вмиг сломали дверь и скрылись в доме, откуда вскоре послышался громкий женский говор.

— Пойдемте отсюда! предложила Полина, вставая с бревна.

Я возразила:

- Нет-нет! Никуда пока идти нельзя. Вот пройдут они...

— Смотрите, машины идут! — крикнула Полина.

По большаку к деревне приближались танки. Вот первый из них поравнялся с нами. Из люка показался немец и, пролопотав что-то, заиграл на губной гармошке нечто игривое.

- Нет, не могу я больше на них смотреть! — с дрожью в голосе проговорила Шура.

Я глянула на нее: по лицу Шуры катились слезы... Я старалась ее успокоить.

Следующие семь танков шли с прицепленными к ним большими железными листами, на которых сидели солдаты с автоматами.

Когда отгремел последний танк, я сказала:

- Сейчас, девочки, сделаем попытку перейти через большак. В нескольких метрах от часового вы остановитесь, а я подойду поближе, поговорю с ним. Пошли!

В шести-семи метрах от меня часовой, вскинув автомат, закричал: «Прочь! Стрелять буду»- С трудом стала объяснять по-немецки:

— Мы из той деревни... Это наша деревня. Пропустите нас домой.

Но часовой еще громче закричал: «Прочь - Стрелять буду»!

Я возвратилась к подругам: «Бесполезная попытка, девочки. Пойдемте скорее обратно. Путь на восток нам отрезан. Мы опоздали»...

Наталья Тимофеевна не удивилась нашему возвращению: «Не горюйте! Переночуете у меня, а завтра дело будет видно».

Через полчаса подогретый самовар стоял уже на столе. Хозяйка поставила чашки и, извинившись, куда-то заторопилась.

—

Ах, с каким бы удовольствием я сейчас щей поела'— устало сказала Шура.

—

Ладно! Оставим мечты о щах и выложим на стол то, что осталось. У меня есть сухари и немного сахару, — предложила я.

Мы приготовились ко сну, а хозяйка снова куда-то ушла.

Приятно было вытянуть на постели уставшие ноги и уснуть, забыться от пережитого кошмара.

Полина и Катя на полу уже спали. Я чувствовала, что Шура еще не спит, и только хотела потихоньку перейти к ней на диван, чтобы посоветоваться о завтрашнем дне, как вдруг услышала шаги. Дверь приоткрыла хозяйка, тихо спросила:

—

Вы не успели еще уснуть, девочки?

—

А что? — ответила я.

В голосе хозяйки угадывалась тревожная озабоченность. Она спросила:

—

Вы девочки кем работаете?

—

А какое это имеет значение? — спросила я.

Уловив в этом встречном вопросе настороженность, Наталья Тимофеевна присела на стул и сказала: Буду с вами откровенна, девочки. Часа за полтора до вашего появления в моем доме укрылось семеро наших солдат, попавших в окружение. Один из них тяжело ранен...

— А где они? — поинтересовалась я.

Не надо об этом спрашивать. Вы лучше скажите, хотели бы вы с этими бойцами поговорить? Я поспешила ответить за всех:

— Конечно, хотим! Мы все — комсомолки. Я и Шура — учителя. Катя — зоотехник, а Полина — счетовод сельпо.

- Ну, хорошо! Я сейчас пойду и объясню их командиру.

Полина с Катей проснулись и включились в обсуждение нового события.

Через минут десять вошла хозяйка: «Лампу зажигать не будем. Сейчас к вам зайдет командир для беседы».

При неярком свете луны мы увидели мужчину лет тридцати. Поздоровавшись, сел у порога. Незнакомец предложил вместе выходить из окружения.

—

А как же ваш раненый товарищ? — спросила Шура.

—

Ему придется остаться здесь.

Мы согласились. Условились, что бойцы стуком в окно дадут сигнал о выходе из дома.

Я открыла глаза и увидела на стене солнечный блик. Сбросив одеяло, опустила ноги с кровати. Мои наручные часы показывали 8 часов 15 минут.

- Встаем, девочки! — громко скомандовала я и стала одеваться.

Что же не разбудили нас бойцы? - спросила Шура. Вошла хозяйка. По ее крайне усталому лицу можно было догадаться, что уснуть ей в эту ночь не пришлось. Поздоровавшись, она • опустилась на стул: «Ребята мои решили вас не брать с собой. Перед рассветом отправили? все шестеро. А утром приполз ко мне весь в крови лишь один боец. Сказал, что немцы открыли перекрестный огонь, и только он остался живой».

— Может, у кого из вас есть бинт и йод?

— У меня есть два бинта и йод, — отозвалась я и стала искать в сумке.

- А вам, девочки, — продолжала хозяйка, - советую поскорее возвращаться домой.

На прощание хозяйка принесла чайник с кипятком и поставила миску, в которой было восемь картофелин и четыре яблока. Разделили оставшиеся сухари (по два на каждую), кусочек сала разрезали на четыре части - по спичечной коробке каждому. Хочешь сейчас ешь, хочешь бери в дорогу.

Обратный путь оказался труднее. Шли другими деревнями, желая спрямить путь. Издали увидели небольшую колонну наших бойцов, которые пересекли большак и побежали к лесу. В этот момент на бреющем полету пролетели со свистом над лесом два немецких самолета.

— Ложитесь между кочек! - успела крикнуть я и ткнулась сама под крохотный кустик рядом с кочкой. Над головами застрочил пулемет.

После второго захода самолеты скрылись.

- Все ли живы, дорогие мои? Поднимайтесь! - крикнула я, выходя на дорогу.

К счастью, никто не пострадал. Прошли еще километра два.

Вдали виднелась деревня. Но что это? Из деревни навстречу нам ехали мотоциклисты. Пришлось свернуть с большака на тропинку. Вот два мотоциклиста, поровнявшись с нами, остановились.

— Что вам нужно? - строго спросила я, выступая вперед.

Долговязый немец с лицом, густо усеянным веснушками, подошел к Кате, требуя, чтобы та сняла свои шерстяные перчатки ручной работы.

—

Отдай, Катя, не противься! — посоветовала Шура.

—

Пошли побыстрей, девочки! — торопила я.

- Ну, что, Катенька, за твой подарок конопатый тебе и спасибо не сказал? — пошутила Полина.

До сумерек мы прошли еще несколько деревень.

Вскоре мы остались с Катей вдвоем, а Полина с Шурой направились в свои деревни. По пути заходили на огороды, чтобы подобрать оставшиеся на грядках белые лоскутки капусты. Отогревали их в ладонях и жевали, утоляя голод. На выходе из одной деревни решили зайти в крайнюю старенькую избу с осевшим на один угол прирубом. Прихрамывающая женщина лет пятидесяти встретила приветливо, стала расспрашивать, откуда родом и куда идем.

Подкрепившись у доброй хозяйки, мы шли быстро, надеясь к вечеру быть дома. От большака доносился несмолкаемый гул моторов. А далеко на юго-западе порой сильно громыхало. Родная смоленская земля, не раз отражавшая за свою историю нападения иноземных захватчиков, возмущенно гудела и порой вздрагивала...

— Что-то у нас там? Живы ли наши матери? - с горесным волнением проговорила Катя после долгого молчания. Подошли к небольшой речушке. Перейдя через клади, Катя, первая поднимаясь на берег испуганно крикнула: «Немцы!»

Действительно, от деревни, видневшейся вдали, ехали мотоциклисты и черная легковая машина.

— Сюда, Катя! Скорей за мной! Спрячемся здесь.

Легли, притаившись. В этом месте речка делала крутой поворот, и нам хорошо было видно, как переправлялись немцы. Вот один за другим по бревенчатому настилу мотоциклисты. Потом на середине речки забуксовал черный лимузин, в котором, кроме шофера, сидел еще кто-то. Слыщно было, как из машины раздался мужской повелительный голос, и вмиг восемь мотоциклистов (все, кроме двух, стоящих с автоматами на берегу), поспешно сняв штаны, а некоторые и кальсоны, ринулись в воду. Окружив машину с трех сторон, они пытались сдвинуть ее с места, но она кренилась набок и не хотела повиноваться солдатам, стоявшим теперь уже по пояс в воде. Только через минут десять им удалось вытащить машину на пологий берег.

Нас не заметили, и до родной деревни осталось четыре километра, когда я почувствовала острую боль в колене: «Ты, иди, Катя, побыстрее, а я пойду потихоньку. Если увидишь моих, окажи, что я тоже иду».

Дорога пошла через кустарник, и Катя скрылась. Я сломала тонкую олешину и пошла, опираясь на палку. Чем ближе подходили к деревне, тем тревожнее становилось на душе... Я надеялась, что Катя зайдет в наш дом, скажет, и Мария встретит меня. Но никто не встретил.

Издали увидела, что возле крыльца родного дома стоят два мотоцикла. «Значит, в доме немцы, — соображала я. Может, пройти мимо и зайти в дом Кати?». Но я все-таки поднялась на ступеньки крыльца, прошла по коридору. Во дворе четыре больших лошади жевали сено. Вспомнила нашу корову Соню, которую еще в середине сентября под расписку мы отдали для Красной Армии, как и многие односельчане.

Открыв дверь, увидела сидящих в зале на диване двух немцев. Перед тумбочкой, на которой в углу стоял патефон, сидела Мария.

Я прошла на кухню и обняла прослезившуюся я маму. Через тесовую переборку слышно было, как Мария сказала: «Это моя сестра. Пришла из соседней деревни проведать нас. Она там замужем».

Немцы прослушали еще три-четыре пластинки и ушли, предварительно зайдя на кухню, чтобы посмотреть на меня. Мария рассказала о появлении оккупантов в деревне.

— Трех куриц и петуха застрелили, дьяволы, — сказала мама.

А в других домах, — продолжала Мария, много теплых вещей позабрали и продукты тоже: муку, хлеб, сало, яйца. Хорошо, что мы в яму перетаскали вес ценное.

А как же случилось, — спросила я, — что патефон ты немцам показала?

— Никогда бы не показала, но через день заявился староста. Пришел он с двумя немцами и сказал, что в этом доме есть хороший патефон, который Климовы купили у моей родственницы. Такое зло на него разобрало меня, но деваться было некуда: полезла на чердак, достала патефон и девять пластинок, похуже каких.

- Надо снова спрятать патефон, - посоветовала я и попросила у мамы что-нибудь поесть.

Утром следующего дня я не могла даже стать на левую ногу. Колено распухло, и ноющая боль не давала покоя.

- Мама! Целы ли мои самодельные костыли?

— Сейчас поищу, ответила она и вышла в коридор.

— Как хорошо, что они сохранились! — обрадовалась я и сразу попробовала ходить на них.

Через два дня, в полдень, в нашу деревню прибыл большой отряд немцев. К нам в дом староста привел трех офицеров и двух солдат. Один из офицеров занял мою комнату. С односпальной моей кровати приказал убрать все, кроме матраца. На столе поставил пишущую машинку. Солдаты в зал натаскали свежей соломы.

Приходили сюда и другие офицеры. Я не вникала в их разговоры, хотя немецкую речь наполовину понимала. Я сидела большей частью на сундуке в кухне возле окна и невольно наблюдала за тем, что происходило на улице. У крыльца нашего дома стоял часовой. Другой часовой прохаживался по другой стороне улицы, как бы охраняя подступы к деревне с юго-западной стороны.

Наступала ночь. Я и Мария улеглись на кроватях за печью. Мама из шубного рукава сделала для моего больного колена своеобразную муфту и обещала завтра поставить компресс.

Сестра и мама уже спали, а я долго не могла уснуть. Вспоминалась сестренка Оля. Как она там одна сейчас? Если бы я успела уйти на восток, то была бы там вместе с Олей... А теперь... Что меня ожидает теперь? Больная нога. И над правой бровью появился фурункул... Если бы не эти болячки, попыталась бы уйти к партизанам, которые должны же быть в окрестных лесах.

Утром, сидя на сундуке со своими костылями, я в дверь из кухни в прихожую могла наблюдать утренний туалет немцев. Солдат налил в таз теплой воды и поставил на табуретку возле лежанки. Обнаженный до пояса офицер вымыл с мылом лицо и шею. Подошел другой офицер и в этой же воде помылся. А за ним и третий. Потом, не меняя воду, поочередно мыли лица и солдаты.

Печь топила мама, готовя в чугунках еду своей семье. Тут же солдат пек какие-то оладьи и, вынося в зал, потчевал офицеров. Проходя на костылях от порога на кухню, я видела, с каким подобострастием этот солдат-стряпуха гнул спину, поднося офицерам тарелку с оладьями.

Солдаты и офицеры после завтрака куда-то ушли, и только в моей комнате продолжал стрекотать на пишущей машинке секретарь. Не прошло и часа, как на пороге появились два офицера в сопровождении старосты. Я по обыкновению сидела на сундуке' в кухне, держа руках книгу. Все трое прошли на кухню и остановились возле двери. Поставив больную ногу на маленькую скамеечку, я повернула голову к старосте, который заговорил по-немецки с офицерами, объясняя им, кто я. Изъясняться по-немецки я могла кое-как с большим трудом, но немецкую речь понимала, как мне казалось, больше, чем наполовину.

Староста говорил долговязому офицеру в черном кожаном пальто, что я — учительница немецкого языка, что мой отец арестован органами НКВД и осужден, что я живу с матерью и сестрой.

- Вы учительница? — спросил офицер по-немецки.

— Да, я учительница, — ответила по-немецки и добавила: учительница русского языка.

Немец стал задавать мне другие вопросы. Я поняла, что офицер проверяет мои знания немецкого языка. На отдельные, более простые вопросы я отвечала по-немецки, нарочито делая грубейшие ошибки. На другие вопросы отвечала по-русски, что не понимаю.

—

Скажите ей, чтобы она пошла с нами в комендатуру.— обратился офицер к старосте.

—

Никуда я не пойду! Я совершенно больная. И меня. — обратилась к старосте, — возмущает, почему вы стараетесь пихнуть меня к немцам.

При переводе он смягчил мой ответ.

Вдруг офицер, а за ним и староста, сделав три-четыре решительных шага, оказались передо мной. Староста перевел то, что сказал офицер и что я не могла понять.

- Господин офицер просит вас снять повязку с головы

— Это для чего же? Фотографировать меня собираетесь, что ли? - с явным негодованием сказала я. — Или не верите, что я больная?

Я сняла повязку. Из-за опухоли больным глазом я ничего не могла видеть.

Офицер что-то буркнул и направился вместе с другим офицером к порогу. Староста поспешил за ним.

«Продажная тварь! — подумала я о старосте. — Патефон заставил немцам вынуть. А теперь вот хочет, должно быть чтобы я у немцев переводчицей стала? Думает, наверно, что если у меня арестован отец, то душа моя в этот трудный для Родины момент повернется к врагу?»

Пришла мама. Я решила сейчас ничего ей не рассказывать о визите старосты с офицерами, ибо разговор мог слышать немец- секретарь, сидевший в комнате.

Мария в эти дни почти все дневные часы была в доме двоюродной сестры, у которой уже месяца полтора болели ноги, и та не вставала с постели. Мария топила ей печь и присматривала за ее шестилетним сыном.

В сумерках пришла Мария. Сидя на кровати за печью, я рассказала ей и маме о приходе старосты и офицеров.

Тебе надо в постели лежать, чтобы не приставали они к тебе. Это все староста выхваляется перед ними, — возмущалась сестра.

Вдруг кто-то без стука вошел в дом, прошел на кухню и, не видя никого, кашлянул.

Вам кого? — спросила Мария, выйдя из-за печи и увидев совсем юного немецкого офицера.

Немец вдруг сделал несколько шагов по кухне, прихрамывая. Тебя, наверное, спрашивает, Саша. Выйди сюда.

На костылях я прошла и села па сундук. Рядом со мной на табуретку присел и офицер.

- Я врач, — сказал он по-немецки, показывая на свои погоны с эмблемой.

—

Понимаю вас, — нарочито делая ошибку, ответила я по-немецки. Взявшись обеими руками за больное колено, а потом тронув рукой повязку на голове, сказала по-русски, делая отрицательный жест рукой: «Благодарю вас! Данке. Но никакая помощь мне не нужна. Я сама лечу свои болезни. Компрессами лечу». — Компресс - это хорошо! — сказал лекарь. — Но я хотел бы вам помочь».

—

Я повторяю, что не нужна мне ваша помощь, — с трудом построила я по-немецки свой ответ.

Лекарь поднялся, козырнул по привычке и поспешно ушел.

- Хотят, видите ли, подлечить меня, чтобы потом я все-таки стала служить им, — не переставала я возмущаться.

И в эту ночь я не могла уснуть. На кухне тихонько похрапывала мама, а рядом со мной на кровати тихо спала сестра. Слышался отдаленный гул самолетов. Временами приглушенно ухало, должно быть, от разрывов сбрасываемых бомб.

Около часа ночи вдруг открылась дверь, и вошедший, посветив фонариком и разбудив в зале, офицера, довольно громко передал ему распоряжение.

Я почувствовала, что Мария проснулась, шепотом позвала сестру.

Немцы получили приказ завтра в шесть утра покинуть

деревню.

Без особого шума утром постояльцы быстро выбрались на улицу. Было без десяти шесть, когда из окна я: увидела чуть правее своего дома немцев, стоящих в шеренге. Ровно в шесть они двинулись по улице на северо-восток. Их было не меньше трехсот человек.

В полдень, когда я была одна дома, пришел соседский подросток Юра, который нынче начинал учиться в седьмом классе.

— Ну, что нового, Юра? Проходи сюда на кухню.

— Вы, наверное, знаете, что вчера меня и Пашку возили на немецкой машине в Потолово?

— Расскажи-ка подробно, как это было.

— А это было так. Подъехала к нашему дому черная легковая машина. Я был дома с мамой и братом: Вошел толстенный немецкий офицер маленького роста. Голова у него будто без шеи к плечам приклеена. Привел его староста и сказал: «Вы, ребята, знаете, где инженеры русские дзоты строили. Так вот: садись в машину, поедешь и покажешь господину офицеру, где эти дзоты находятся». Мамка запротестовала, но я сказал, что видел там только один недостроенный дзот. «Вот этот и покажешь офицеру. И домой вас привезут», — сказал староста. Маму он успокоил. Вышел я на крыльцо, к машине подошел. Шофер открыл дверцу и помог офицеру, похожему па здорового хряка, сесть на переднее сиденье. Потом открыл дверцу, и из машины полетели вон куры со связанными ногами. Тут сидел с курами Пашка. Шофер переловил кур, запихивая их обратно в машину. Потом и меня подтолкнул к Пашке.

Приехали в Потолово. Я сказал, что вот в этом первом овине дзот недостроенный находится. Подошли мы все четверо. Мы с Пашей этот Дзот до прихода немцев еще видели. Постоял офицер, а потом из сумки своей с досадой выхватил карту и тычет в нее пальцем, считает по-немецки до восьми. Значит, на карте восемь дзотов у него обозначено, а тут один. Я говорю, что мы никаких других дзотов не знаем. А он злится, подскосил к Пашне, схватил за ворот. Я думал, что удавит своей ручищей. Нет, отпустил. Посадили нас в машину и обратно довезли до Пашкиного двора. Ту мамка моя на краю деревни меня поджидала, наверное, думала! что меня убьют.

— Надо, Юра, быть поосторожнее и не выходить из дому во время комендантского часа.

Юра осмотрел стены кухни, заглянул в зал, спросил:

—

А что же я вашей гитары не вижу, Александра Васильевна? Или ее немцы унесли, как мою?

—

А тебе хочется поиграть? Нет, она цела. Пройди за печь, открой сундук. Там она сверху лежит.

Отец Юры был не плохим гармонистом, а его мать хорошо играла на гитаре. От нее и сын научился.

Пока Юра играл, сидя возле кухонного стола на табуретке, мне вспомнилась сестричка Оля, которая, учась в педучилище, училась играть на скрипке. На выходной день ей позволяли скрипку брать домой. Предстоящей зимой я собиралась, будучи в Москве, купить подарить ей хорошую скрипку.

«Где ты сейчас, Оленька? Как тебе живется там в эти тревожные дни?»

— Мне в сундук положить гитару? — спросил Юра.

—

Возьми себе ее. И пусть пока она у тебя будет. Только на виду не оставляй.

—

О, я ее так буду прятать, что... сам черт не найдет. Спасибо, Александра Васильевна! Я пойду. Поправляйтесь!

Несколько дней немцы не заглядывали в деревню. Ноябрь-предзимник в этот год выдался сухим и холодным. Лужи сковало морозцем, но река не сдавалась холоду, не покрывалась льдом.

Как-то поздним утром в приоткрывшуюся дверь я услышала Юрин голос.

— Немцы едут от Курашей!

В окно я увидела проехавших по улице мотоциклистов, а через полчаса в наш дом в сопровождении старосты вошли шестерю немецких солдат с автоматами.

— Квартирантов к вам привел, Александра Васильевна. Не возражаете?

- Возражать такому начальству, как вы, разве можно? - съязвила я.

Новые постояльцы вели несколько необычный образ жизни. Они не готовили обедов на кухне. Говорили приглушенно, а больше молчали. Ночевали только двое, а остальные с вечера уходили в направлении села Кураши и возвращались утром. Ложились спать, сняв только верхнюю одежду. В полдень «дома» оставались трое или четверо. Было ясно, что они круглосуточно где-то дежурили. На третий день, когда я сидела за печью па своей кровати с книгой, а мама только-что вышла в коридор, я вдруг услышала короткий диалог постояльцев на чисто русском языке:

«Значит, это русские? - с удивлением размышляла я. Видно, предатели из дезертиров. Надо Марию и маму предупредить».

А через два дня, перед вечером, побежали в сторону Курашей сельчане с криками: «Пожар! Сельсовет горит!» — Не сельсовет, а магазин новый горит! Нога позволяла мне уже ходить без костылей, с палочкой, и я, прихрамывая, вышла на улицу.

- Кто мог поджечь магазин? — спросила Катя, стоявшая рядом со мной.

- Кто же, как не эти фашистские молодчики, — ответила я, не заметив, что рядом справа шел один из немцев.

- Молчать! Не то я прошью вас автоматом! - крикнул наш постоялец по-русски, зло сверкнув глазами, и побежал.

Из-за больной ноги я не могла идти на пожар и вернулась домой.

Вечером пришла Катя и рассказала, что немцы вывели к собравшимся на пожар двух русских пленных со связанными руками, и один немец по-русски сказал, что это они, русские подожгли магазин. «Нечего на русских сваливать! Не станут они это делать!» — крикнула Маня Петрова. Немец подскочил к ней, целясь автоматом в живот. В этот момент Аксинья Захарова выпалила: «Если посмеете убить хоть одну из нас, живыми от нас не уйдете! На куски разорвем!» Испугавшись, Катя дернула ее за рукав, и она замолчала. Тушить пожар было некому. Да и невозможно было уже что-то сделать. А немцы повели пленных в сторону кладбища. Там, видно, и расстреляли.

Ночевать к нам никто уже из постояльцев не пришел.

С концом ноября выпал снег. Холода усилились. Деревня жила напряженной жизнью. Немцы не появлялись, но на большаке, который был в полутора километрах, не смолкал лязг машин. Ночами он усиливался. В один из дней декабря, едва сумерки окутали деревню, в наш дом пришел Василий Петрович, математик и завуч нашей школы. По болезни он не был призван на войну. От немцев его тщательно прятала жена.

—

Очень рада вас видеть, Василий Петрович. Проходите сюда, — пригласила его в свою комнату. — Рассказывайте.

—

Пришел я к вам вот по какому вопросу, — начал он. - Вчера в полдень пришел ко мне Саша. Его вы знаете. Он окончил рабфак в Смоленске. Ему 17 лет. Приходится и ему прятаться от немцев. Главное вот что: на чердаке у себя Саша охраняет радиоприемник с наушниками и имеет возможность слушать Москву. Вчера он сообщил радостную весть: наши перешли в наступление и начинают гнать врага от Москвы.

Я захлопала в ладоши.

— Мама, поди-ка сюда на минутку! Радостную весть принес Василий Петров! Немцев наши от Москвы погнали! Ты понимаешь, как это здорово, мама! Надо сегодня же, Василий Петрович, всем нашим деревенским рассказать. Давайте сегодня, вот сейчас, в каждый дом зайдем: вы на это улице, а я — на другой.

Лютовал январский мороз, от которого по ночам потрескивали углы изб. Немцы уже вторую неделю не появлялись в деревне. Из уст в уста передавали радостную весть, что они от Москвы отброшены и наши бьют их и в хвост и в гриву.

Однажды в солнечный полдень без стука вбежал к нам Юра и выпалил с порога:

- Наши идут! От Курашей и Степанкова идут!

Юра хлопнул дверью и побежал по коридору. Я накинула платок, схватила с вешалки пальто и выскочила на улицу, где стояло уже несколько женщин и подростков..

Юра, присев на корточки, смотрел в бинокль на лыжников в белых халатах, которые медленно двигались к деревне редкой цепью, видимо собираясь охватить ее с двух сторон.

Опустив бинокль Юра крикнул:

- Наши это! Точно наши! Я звездочки на шапках разглядел. Айда, ребята, навстречу им!

Следом за ним поспешили еще два смельчака.

Меня охватила тревога за ребят: «А вдруг это переодетые фашисты, которым ничего не стоит из автоматов скосить мальчиков?» Притянув к себе первоклассника Сережу, я прижалась к углу дома, не спуская глаз с тех, троих, что бежали по насту, проваливаясь и падая, но все равно убыстряя свой бег. Самый меньший из них был уже в пяти-шести метрах от лыжников. И вот вижу, он уже в объятиях бойца, который подхватывает его на руки... Стайку мальчишек, как ветром сдуло с места и понесло туда, к русским солдатам.

Подошел хромой и седой, как лунь, дед Михей и, не задерживаясь возле женщин, утиравших радостные слезы, заковылял дальше, навстречу уже близко подходившему лыжнику. Вот они крепко обнялись, трижды по русскому обычаю поцеловались, и старик, не сдерживая слез радости проговорил:

- Мы... так вас ждали, родные наши...

Женщины со слезами обнимали бойцов, наперебой приглашали в гости. Бойцы отвечали, что они спешат. Мы с Катей шли вслед за лыжниками и вдруг увидели, что пятеро из них направились к дому старосты...

- Скорее туда, Катя! Зачем они идут в дом предателя? Открыв дверь, мы увидели двух красноармейцев, которые

сидя на полу переобувались. Трое сидели по лавкам и курили.

Вошла Анисья Петровна, подойдя к столу, положила что-то завернутое в чистую холстину и сказала:

- Сальца принесла вам, угощайтесь!

Я потянула Катю за рукав к выходу. В коридоре шепнула: Где же другие бойцы? Надо кому-то сказать, что это дом старосты.

И вдруг мы увидели бегущую Маню Дроздову, которая что-то кричала издали. Через минуту мы ясно расслышали, и я опрометью бросилась в дом старосты. Открыв дверь, крикнула:

— Немцы идут от Курашей!

Мы с Катей побежали домой. Оглядываясь увидели, как наши бойцы выскакивали из избы. Отряд из шестнадцати мотоциклистов, не останавливаясь, помчался дальше, и вскоре послышалась стрельба там, куда уходили наши бойцы. Утром к нам пришла мать Юры за спичками и рассказала две новости. Староста немцам указал, что наши бойцы

отступили к овину, и фашисты открыли по нему огонь. Овин загорелся. Никто пока точно не знает, удалось ли нашим вырваться из огней.

Немцы ночевали в клубе, который стоял напротив дома старосты. Вечером его жена тетя Таня пошла в клуб, видимо, понесла немцам ужин, а часовой выстрелил и убил ее.

Утром немцы ушли из деревни. Женщины говорили, что к деду Михею приходил староста и просил сделать гроб, но тот отказался, ссылаясь на головную боль и слабость. Никто не пошел прощаться с покойницей. А перед вечером видели, как староста с большим возом вещей и с гробом поехал к большаку. После этого починковцы его не видели.

Деревня по-прежнему жила в тревоге и страхе. С большака она была видна, как на ладони, и немецкие снайперы стреляли в каждого кто появлялся на улице.

В середине февраля завьюжило. За ночь на улицах вырастали островерхие сугробы, часто закрывая наполовину окна. Ночами в небе гудели невидимые самолеты и на северо-западе то и дело скрещивались голубые лучи прожекторов. Далеко громыхали разрывавшиеся мины или бомбы. Ночью под 25 февраля со стороны большака на нашу деревню немцы обрушили минометный огонь. В четырех местах вспыхнули пожары.

— Бегите в Конюшино к сестрам, а я останусь на волю божью, — сказала нам мама.

Раздумывать было некогда. Уложив в салазки свои заплечные мешки, мы попрощались с мамой и двинулись в путь. До Конюшино, где жили наши сестры Зина и Прося, было четыре километра. Мы с Марией, тащя салазки, пошли напрямик: утопали в сугробах, вытряхивали из валенок снег и снова шли. Для маскировки мы накинули на себя простыни, к которым заранее были пришиты завязки и пуговицы. Поверх шерстяных вязаных платков мы повязали белые платки.

Огни пожаров освещали снежную равнину. Вдруг над полем повисла ракета, и застрочил пулемет из нашей деревни. Я повалилась на салазки, Мария легла рядом на снегу.

— Смотри, Маня: кто-то с ружьем бежит к Степанкову. Пулеметная очередь скосила бегущего, и он больше не

поднялся. — Только через год с лишним мы узнали, что вражеские пули настигли убегающего Юру...

В кустах идти стало легче. Поземка тут не так жгла лицо, а снежные сумерки были небольшими. Перед рассветом мы подошли к крайней избе, где жила старшая сестра Прасковья.

— Стой! Кто идет? —остановил нас часовой.

Выслушав нас, он сказал, что в избе отдыхают бойцы. Хозяйка с детьми дома.

Я осталась у Прасковьи, а Мария с саночками пошла к сестре Зине. У той и другой было по трое детей. После завтрака навестила Зину. Она налила всем нам по миске супу. И вдруг послышался гул самолета, а потом визг. Зина потащила детей за печь. Я, стоя у окна, смотрела, как самолет делает заход. Через минуту другую раздался оглушительный грохот. В доме посыпались стекла. Дверь распахнулась, и все трое детей кинулись в коридор.

- Вы куда?! - догнала их мать и снова затолкала за печь. Я глянула в окно: дом, что стоял напротив, наполовину был разрушен, а на уцелевшем крыльце, стояла девочка лет тринадцати с окровавленным лицом.

Вторая бомба грохнула на другом конце деревни. Мы с Зиной стали спешно одевать детей, укладывать в сумки необходимое.

Выйдя на улицу мы увидели, что горит дом старшей сестры Проси. Горела и соседская изба. По улице бежали бойцы, и командир, размахивая пистолетом, кричал:

— Назад! Назад! Вернитесь!

Мы с Зиной и детьми стояли напротив горящего дома Проси и плакали...

Но тут подбежал боец, видимо, узнавший кого-то из нас и успокоил:

— Ваши родные в землянке между этими домами сидят.

—

Но над ними же пламя бушует! — встревожилась я. — Они могут и от дыма задохнуться...

—

Возьмите корову вашей сестры, — сказал второй боец. — Она вон там привязана. И ведите ее поскорее туда, на конец деревни.

—

Ты иди, Зина, с ребятами, а я подожду здесь, — распорядилась я.

Сквозь дымовую завесу я увидела сестер и детей, которые вышли из землянки.

— Ну, все живы? — спросила я.

— Мы были в надежном укрытии, — сказала Прося. — Спасибо бойцам.

И вот мы четыре сестры с шестью детьми (из. которых старшей было девять Лет) вышли за деревню, ведя корову. Нас обгоняли бойцы. Разгулялась, закрутила метель. Троих детей пришлось нести на руках.

Версты через три наша корова стала, и даже бойцы не могли сдвинуть ее с места. А потом она упала... Ехавшие на лошади солдаты остановились. Один, осветив корову фонариком, грустно вздохнул.

— Изранена она вся. Надо немедленно резать. Помогите, пожалуйста, если можно, — попросила Зина.

Корову бойцы зарезали, положили на сани. Посадили туда же пятерых ребятишек, а сами пошли рядом с возом.

Нам хотелось засветло добраться до деревни Прудки, где жила двоюродная сестра нашей матери. Солдаты изменили свой маршрут, сделали крюк в целых три километра: разве могли они высадить из саней детей, запорошенных снегом, которые прижавшись к теплой коровьей туше, спали?..

Тетя Матрена разбудила свою дочь Нюру. Поднялись и трое бойцов, квартировавшихся в избе. Они помогли снять шкуру с коровы, разрубить тушу на куски.

В этом просторном пятистенном доме нам, десятерым, пришлось жить до 3 мая сорок второго года. Две деревин, расположенные рядом, со всех сторон были окружены высоким, строевым лесом. Опасаясь партизан, немцы сюда не заглядывали.

Дня через четыре после нашего приезда тетя Матрена сказала, что хлеба у нее только для себя и нам надо что-то предпринимать.

Мы с Марией устроились на местную маслобойку, которая работала круглосуточно. Здесь нужны были погонщики лощадей, с помощью которых крутили жернова. Платили нам так: отработаешь ночь - получай половину жмыха. За дневную смену платили немного меньше. Можно было украдкой поесть «масленки»— размельченного маслянистого льносемени. Можно было горсточку этой масленки принести и домой детям.

Жмыху дома разбивали обухом, тщательно измельчали, добавляли немного вареной картошки и пекли лепешки, от которых у детей часто болели животы.

А между тем, почти каждый день Зина и Прося вертели ручную мельницу, перемалывая хозяйскую рожь. Трудно было не заметить, что хозяева пекли хлеба гораздо больше, чем могли съесть...

Во дворе, под небольшим копняком сена, был оборудован хлевушок, где держали поросенка пуда на три-четыре. Хлевушок был так хорошо замаскирован, что я лишь спустя месяц узнала об этом. Тетя Матрена сказала, что картошки остается совсем мало, дай бог, чтоб на суп хватало. А сами они с дочерью каждое yтро варили ее по ведерному чугуну. Не любила хозяйка, когда кто-то из нас, постояльцев заходил на кухню..

Мария однажды сказала мне:

— Думаю я, Саша, что здесь что-то не так. Ведь хлеб пекут два раза в неделю, а мы, взрослые, уже месяц и куска не видим. Ребятам дают такие маленькие скибочки... А сами ведь сало жрут, своими глазами видела. На застекленную дверь в свою половину занавеску повесили. Уходя, дверь на ключ запирать стали. Такие они, наши родственники...

Как-то в начале апреля заболел младший сын Зины Алешка, которому было два с половиной года. Он отворачивался от еды и плакал. Я решила сходить к единственной хозяйке в деревне, которая имела корову.

- Заболел мальчишка, видимо, от лепешек из жмыхи, — рассказывала я, — помогите. Дайте молока!

— А разве у Матрены Петровны хлеба мало, что жмыхой детей кормите? — удивленно спросил коренастый мужчина с проседью в рыжей бороде. — Хитрит она. Хряка пудов на десять в начале октября зарезала. - Да ты не дергай меня!

— отмахнулся он от жены, стоявшей за спиной мужа. — В такое время надо беречь людей, тем более детишек. Принеси, Таня, молока, сколько можешь.

Хозяйка принесла и поставила на стол горлач с молоком:

— Утреннее! А горлачик потом принесете.

Я поблагодарила и положила на стол десять рублей.

— Уберите деньги! — искренне обиделся старик. — И никакого разговора о плате не может быть!

Я вернулась с горлачом домой. Сестры усадили за стол ребят, налили им по стакану молока. Прося посмотрела на детей и, отвернувшись утирала слезы...

В середине мая в Прудках появился отряд разведчиков. В дом к тете Матрене командир привел троше бойцов:

- Знаю, что у вас живут родственники-погорельцы, но придется потесниться.

Бойцам понадобилась лишь одна постель, так как двое постоянно уходили на ночное дежурство. К вечеру собирались все вместе. Чистили оружие, брились, писали письма.

Я как-то спросила у них:

— А дойдет с вашей почтой мое письмо в Москву?

— А почему же? Пишите, пожалуйста! И я написала письмо Оле в Москву.

Из бойцов мне запомнился пожилой, лет пятидесяти, Долгушин. Увидев у него на рукаве гимнастерки дыру, я вызвалась залатать ее, на что он охотно согласился.

Узнав, что я — учительница, Долгушин однажды достал захватанный конверт из кармана и попросил:

—

Если погибну в вашах лесах, прошу написать жене.

—

Конечно. Только зачем же о смерти думать? Знаете, работа наша опасная. Здесь орудует банда.

Через два дня бойцы вернувшиеся утром с дежурства, сказали, что убит их командир. Настроение у всех было подавленное.

Вечером принесли почту. Было в ней и письмо командиру. При мне вскрыли конверт: с фотографии смотрела миловидная женщина, прижимавшая к груди малыша. На обратной стороне надпись: «Дорогому Ване от жены Нелли и сына Володи».

В эти минуты мне вспомнились мои братья — Ваня и Митя. Где они сейчас и что с ними? Знают, конечно, что Смоленщина в огне и связь плохо работает. Мама — в каких-то тридцати километрах отсюда, а мы ничего о ней не знаем. Одна Оля там, за линией фронта, в столице. Л может, и она уже на фронте и сражается с фашистами? Я.искренне завидовала Оле.

В коридоре раздался детский плач. Я вышла узнать, в чем дело. Плакал Ваня, потому что Юра забросил его шапку на чердак. Я успокоила племянника, пошла во двор, где стояла наполовину заваленная сеном лестница. Притащила ее и, приставив к стене, поднялась на чердак. Ища шапку, я нащупала рукой зерно. Зачерпнула горсть. Это была чистая рожь. Интересно, сколько же тут зерна? Поднялась и, осторожно прошла по потолку, запуская руку в ржаной ворох. Зерно по всему потолку было рассыпано толщиной сантиметров в 30-35...

— Поддержите-ка, ребятки, лестницу, чтобы она не соскользнула.

Насыпав в карман зерна, я осторожно спустилась, быстро отнесла лестницу на место и с детьми вышла на улицу. Зина несла от колодца два ведра воды. Мария в это время была на маслодельне.

—Як Мане схожу на минутку! — крикнула я Зине на ходу.

Мария, выслушав меня, не на шутку рассердилась:

— А мы жмыхой желудки портим.

* * *

30 мая мы, четверо сестер, с шестерыми детьми отправились в трудный и опасный путь. При расставании с нами родственники выдавливали из себя фарисейские слезы. В дорогу на всех дали ковригу хлеба и кусок сала. У меня, Манн и Зины были заплечные мешки. Поочередно мы несли двоих самых младших.

Когда прошли километров шесть, Зина предложила отдохнуть в придорожном кустарнике и перекусить. Из своей сумки она вдруг вынула завернутый в фартук кусок сала килограмма на два.

— Где взяла? - удивились мы. Улыбаясь, Зина сказала:

— За двором у тетки Матрены на картофлянище лежит большая куча ботвы, под ней вырыта яма, в которой стоит кадка с салом. Целая кадка ведер на восемь! Накрыта сверху клеенкой с тремя дырками. В эти дырки вставлены Железные трубки, чтобы сало не задохнулось. А рядом узкая кадочка ведра на два, тоже обвязанная клеенкой, Я вытащила кое-как конец клеенки и по запаху догадалась, что в ней мед хранится. Это богатство я обнаружила случайно два дня тому назад, когда ребята наши свой тряпичный мяч на эту кучу забросили и я стала разгребать ботву. Сегодня ночью вышла и взяла потихоньку лежавший сверху этот кусок. Ешьте и не осуждайте меня. Они ведь корову нашу ели, почитай три месяца.

Шли мы долго по лесной дороге. Моросил теплый весенний дождь. По правую руку увидели новую лесную сторожку. Печи в ней не было. Не было и замка на двери. Вошли и уселись па полу.

Я когда-то приезжала в Борисово в гости к учительнице Шуре Трусовой. И сейчас мне хотелось узнать, далеко ли отсюда эта деревня. Но вокруг было безлюдно. Между тем дождь усилился. После обеда дети уснули. Дремали и сестры. Я вышла из сторожки и увидела в отдалении бородача с ружьем. Я подошла к нему и спросила:

—

Скажите, далеко ли отсюда деревня Борисово?

—

А вам зачем? — недоверчиво ответил он вопросом.

- Семья Трусовых там живет, а учительница Щура Трут сова в школе со мной работала. И жила в моем доме.

— Знаю всех Трусовых. А деревня вот тут недалече, километра полтара напрямик.

Я побежала в сторожку, объяснила Марии, (которая не спала), что я пойду проведаю Шуру и скоро вернусь.

— Промокнешь ты насквозь, — отозвалась сестра.

Не шла, а бежала я по тропинке. Вот и деревня. Помнила я дом Трусовых, стоящий очень красиво на высоком берегу озера. Подошла и увидела пепелище, посреди которого был сложен кирпич.

- Скажите, живут ли в этой деревне Трусовы? — спросила я у женщины с ведром.

— Шура Трусова живет у своей тетки. Спросите дом Вари Киселевой.

В избе Киселевой слева от порога стояла кровать с занавесью, так что меня, стоявшую возле порога» было плохо видно.

За столом обедал боец, а у окна сидела Шура.

— Дайте, пожалуйста, попить, — попросила я. Шура юркнула в чулан и возвратилась с кружкой.

— Александра Васильевна, милая! — узнала она меня, со слезами обнимая — Откуда ты?

- Сейчас все объясню. Только чуть обсохну. Шура сняла с меня мокрое пальто и отнесла на кухню.

— Знаешь, Шура, — сказала я ей — больше десяти минут я не могу у тебя гостить: там, на дороге, в сторожке, трое моих сестер с детьми. Мы через Нелидово пробираемся до Калинина. Так нам посоветовали бойцы.

Шура налила мне супу и поставила кружку молока.

— А главного у тебя нет, Шура? — спросила я.

И видя ее недоумение, добавила: — Если есть, дай хлебушка. Вволю не едим его более трех месяцев.

Пока я обедала Шура приготовила корзину с едой. По пути к сторожке она рассказала, как бомбой разметало их дом, а бревном насмерть придавило мать. Отец на фронте и уже больше двух месяцев от него нет писем.

Я тоже рассказала Шуре, что пришлось пережить всем нам с той поры, как мы с ней расстались.

Вот и сторожка. Шура открыла дверь, поставила у порога корзинку и с горькими слезами стала обнимать, целовать сестер и детей. Она так разрыдалась, что все мы стали успокаивать ее. А она продолжала плакать:

— Вот вы... вы все вместе, а я... я одна осталась, И еще де известно, вернется ли отец с войны...

Дождь перестал. Солнце стало выглядывать из-за низких серых облаков. Прошли километра два и услыхали позади гул машины. В кузове первого грузовика сидели женщины, дети и два старика. Вторая машина была пустой и я «проголосовала».

—

Вам далеко? — спросил шофер, открыв дверцу.

—

Да нам хотелось бы туда, в тыл, — ответила я.

—

У вас какие-нибудь документы есть?

- Я учительница. У меня есть паспорт. А остальные — это мои сестры с детьми. У них нет документов... Дома их при бомбежке и пожаре уничтожены. Вот мы и идем в Нелидово. Вы сможете нас взять?

— Что ж, садитесь. Только быстрее.

Первая машина ушла уже далеко. Вот она уже на краю леса. Издали показалась деревня. Когда наш грузовик подъезжал к опушке, где лежало несколько срезанных толстых деревьев, девятилетняя Лидушка вдруг закричала:

— Самолет! Самолет летит!

Шофер выглянул на миг и резко свернул, загнав машину между двумя елями.

— Быстро вылезайте и прижмитесь плотнее к толстым деревьям, что лежат! — И сам отбежал от машины.

Стервятник с черно-желтыми крестами на брюхе и крыльях пролетел низко, поливая свинцом из пулемета.

— Не вставать пока! — послышался голос шофера. Самолет тем временем сделал уже разворот над деревней и сбросил бомбу.

— Быстрее все в кузов! — скомандовал водитель.

И тут только Зина обнаружила, что ее сынок Алешка в уголке кузова спит, забытый в суматохе всеми нами... — Держитесь, поеду очень быстро! -крикнул шофер.

Машина помчалась, и вскоре выехали в деревню, и увидели перевернутую взрывом бомбы машину, лежавшего у дороги мужчину. Головы и рук у него не было. Поодаль от него лежала окровавленная девочка лет шести.

Машина с километр отъехала от страшного места и остановилась. Боец стоя на подножке спросил:

— Ну, все целы? Никто не вылетел? Если заметите в небе самолет, стучите мне по кабине.

К Нелидову подъезжали, когда уже стемнело. Шофер свернул в придорожные кусты:

— Пора отдохнуть и подкрепить силы.

Мы полезли в свои сумки; Разостлали на траве скатертенку, нарезали сала, положили перед бойцом три вареных яйца.

— Закусывайте! Как зовут-то вас? — спросила Прося. Федором. Живу на свете двадцать восьмой год. Родом'

из-под Ржева. Женат, конечно. Два сынка вот таких у меня, — показал он на Женю и Ваню.

Я сразу догадалась, что у вас есть дети, — вмешалась Зина. — Парень, может, и не взял бы в кузов женщин с детьми...

Федор задумчиво посмотрел на Зину:

— Это от человека зависит.

Поблагодарив за угощение, он озабоченно сказал:

— А теперь о деле. Сейчас мы приедем в Нелидово. Там почти всё разрушено. Ночевать придется на свежем воздухе. Собственно отдыхать будем не более двух часов. Мне по приезде нужно будет в свою контору сходить. Узнаю там, какие машины идут до Калинина, где есть эвакопункт. Там людей регистрируют, дают документы и на пароходе отправляют в глубь страны. Бесплатно. Если мне не придется ехать, то я познакомлю вас с другим шофером, который и отвезет вас в Калинин.

- А есть на пароходе нам будут давать? — поинтересовалась Зина.

— Само собой! Вы будете получать хлеб и суп.

* * *

Федя разбудил нас в час ночи, помог перенести в кузов спящих детей. На дне кузова была какая-то мягкая подстилка, покрытая брезентом. Всю дорогу ребята спали. Дремали и мы, взрослые. В Калинине Федя подвез нас к самому эвакопункту. С этим человеком не хотелось расставаться: трогала его забота о детях, о людях, лишившихся родного крова.

— Спасибо, добрый человек! — пожимая руку, сказала я Феде на прощание.

Людей на эвакопункте было много. Стоя в очереди, я познакомилась с двумя девушками из деревни Жуково, что была в восьми километрах от Починка. Их деревня сгорела. Вера и Нина, кажется, тоже обрадовались встрече с землячкой. Они решили ехать в Сасовскний район Рязанской области. Я тоже взяла направление туда. А мои сестры предпочли Башкирию.

На пароходе плыли мы несколько суток. Перед Сасовом я разговорилась с одной женщиной, от которой узнала, что у них в Рожковской семилетке нет учителя немецкого языка. Я решила попытать счастье в этой школе и сразу дала ее адрес своим сестрам.

- Мы тоже с вами, можно? — попросили Вера с Ниной.

До Демушкина, откуда была местная жительница Анна

Жемиряева, шли всю ночь. Ярко светила луна. Поражала необыкновенная тишина ночных полей и перелесков.

Вот она, родина поэта Сергея Есенина! Скажите, в какой стороне село Константинове? — спросила я спутницу-рязанку.

— Это далеко отсюда, вот там, — показала она на северо-запад.

Дорогой я расспрашивала ее о школе, учителях.

Вот и наше Демушкино, — сказала проводница. — К себе не приглашаю вас: хата у меня маленькая и сын больной. Вот в этом доме живет Таня Тимохина. Она согласится вас взять на квартиру. Был шестой час утра. Хозяйка, невысокая женщина, лет тридцати пяти, уже топила печь. После коротких расспросов сказала:

— Теперь тепло, и ночевать можете в амбаре. Он напротив дома через улицу. Только ведь там две кровати, а вас трое.

— Мы с Ниной вместе будем спать, — отозвалась Вера.

Две большие деревни — Демушкино и Рожково — домов по

двести в каждой — разделяла мелководная речушка, протекавшая по дну широкого оврага. Берега соединял прочный широкий мост. Дома в деревне были небольшие, срубленные из осины и крытые соломой. Надворные постройки рязанцы мастерили из плетеных щитов Щиты были двойные, а середка между ними набивалась соломой или сеном.

Директор школы, женщина лет сорока, сказала, что может принять меня на работу только преподавателем немецкого языка. ? ?

— А может, дадите мне уроки русского языка хоть в одном классе?

- Нет, не могу: у нас в школе два учителя русского языка и литературы.

- Мне за назначением надо обратиться в Сасовский роно?

— Конечно. И советую это сделать в ближайшие два три дня.

Я скучала по своему любимому делу и теперь, возвращаясь на квартиру, думала о том, что скоро для меня начнутся желанные учительские будни. Я решила завтра же пойти в роно. Дорогу в Сасово я, конечно, не запомнила. Вот если бы оказался попутчик...

К вечеру хозяйка нашла мне попутчицу до Сасова.

В роно мне сказали, что для учителей русского языка мест в районе нет, и я взяла направление в Рожковскую школу с 10 августа.

Поздно вечером пройдя за день сорок километров, я возвратилась на квартиру. Вера и Нина похвалились, что уже сегодня работали в колхозе и в ларьке им дали хлебный паек — 400 граммов на человека, в том числе и на меня.

Чувствуя смертельную усталость, после ужина я пошла спать, сказав, что с завтрашнего дня тоже буду работать в колхозе до 10 августа.

- А почему только до 10 августа? — удивилась Вера.

— С десятого я уже буду в школе. К какому часу нужно быть у конторы?

— К десяти часам с граблями приходить.

Сенокосная страда на Рязанщине отличалась от сенокоса на Смоленщине. У нас мужчины и женщины с рассвета косят часов до десяти, пока не обсохнет роса. Из дома уходят до завтрака, беря его с собой. Часов в восемь делают перерыв, подкрепляются. В конце косьбы обычно разбивают валки и уходят домой. Днем женщины, подростки сушат сено, стогуют его.

На рязанщине женщины не косят. На сенокос мужчины уезжают далеко от дома большой артелью, беря с собой одну - двух стряпух. Косят целый день, делая перерывы. Косы у них тяжелые, с длинными лезвиями. Тут, на стане, они едят и спят в шалашах. Домой уезжают в конце недели.

Для сушки сена приезжают (или приходят) женщины на полный день: сено подворашивают, сгребают, стогуют.

Итак, к десяти утра к конторе собралось более тридцати женщин. Все с граблями и кошелками, в которых сдобные булки (там их зовут бобушками), яйца, блины, молоко и прочая еда.

Через Оку переезжали на лодке (за два рейса), а потом шли километра три.

Вот и полевой стан. На столбиках, вбитых в землю, сделан длинный неширокий стол из струганных тесин. Поодаль — два шалаша.

Косцы (их было четырнадцать) еще продолжали работу. Я подошла к невысокому пареньку и попросила дать' косу и брусок. Выточила косу и пошла, взмахивая по прокосу.

— Это кто же такая? — услышала я голос пожилого косца.

- Знать приезжая.

- Это викувированная, что у Тани Тимохиной квартирует, объяснил хромоногий старик.

Вера с Ниной, глядя на меня, тоже пробовали косить. У меня едва хватило силы закончить прокос: коса была очень тяжелой и с широченным захватом. А трава без росы - сухая, жесткая.

Сено мы сушили рядом, недалеко от стана косарей. В полдень к нам, женщинам, подошел косец и сказал:

— Мы приглашаем на обед трех девушек эвакуированных. Мы смутились, стали отказываться, но женщины все-таки

заставили нас пойти пообедать.

Стряпухи поставили на стол холодец, потом картофельный суп с бараниной. А пшенную* кашу, буквально залитую коровьим маслом, мы уже не могли есть.

Такого обеда мы не видели больше года.

Три дня вместе с Верой и Ниной я ходила на луга убирать сено.

Вечером, после третьего дня работы хозяйка сказала:

— Тебя, Александра Васильевна, завтра к девяти утра в контору вызывает председатель колхоза.

И вот я пришла в контору. За столом сидел мужчина лет пятидесяти с болезненным желтоватым лицом. Высоким, почти женским голосом заговорил:

— Председателя срочно вызвали в райцентр, и он поручил мне с вами поговорить. Нам сейчас очень нужен учетчик трудодней. Не смогли бы вы, Александра Васильевна, поработать на этой должности? Оплата — трудодень с четвертью.

—

Мне не приходилось, боюсь, что не справлюсь.

—

Я, бухгалтер, все вам объясню.

- Но учтите, что с 10 августа я должна приступить к работе в Рожковской школе.

- Хорошо! Поработайте хотя бы до 10 августа. Может, уже сегодня приступите к работе».

— Могу и сегодня, сейчас.

Агафон Григорьевич растолковывал мне мои обязанности не больше получаса.

Работа учетчиком в колхозе, где было более трехсот хозяйств, оказалась несложной, по утомительной. Бригадиры и звеньевые давали сведения, а я начисляла трудодни и записывала в книгу учета.

На второй день своей работы, когда я пришла домой на обед, хозяйка ошарашила меня новостью:

— Удрали твои подруги! Вот записку на столе оставили, читай!

На небрежно вырванном из тетради листке я прочла наспех написанные строчки:

«Мы уезжаем в другое место. Наши трудодни пусть отдадут хозяйке за питание.

Вера, Нина».

- Уехали и увезли два куска мыла и одеяло, — возмущалась Татьяна.

- Может, так и ты потихоньку уедешь, как твои подруги?

Нет, Татьяна Степановна, я никуда не уеду. Мои документы находятся в роно, и с 10 августа я буду работать в школе. Подругами моими они не были. Я их раньше не знала и познакомилась только в пути. Считаю, что поступили они по-свински, и я советую вам сейчас позвонить в милицию, и их задержат,

— Нет, никуда звонить я не пойду.

Прошло еще три дня. К работе я успела привыкнуть, но домой приходила усталая и когда ложилась в постель, у меня все плыло перед глазами.

Как-то утром в конторе я по обыкновению приготовилась сказать, пришедшим женщинам, сколько каждая из них вчера заработала.

Я встала со стула, чтобы шагнуть к шкафу, где лежали книги учета, и, потеряв сознание, опустилась на пол...

Очнулась от прикосновения к лицу чего-то холодного. Одна из женщин, сидя передо мной на корточках, мокрым платком вытирала мне лицо. Будто из другой комнаты, долетел женский голос: «Давай, Агафон, поднимем ее и посадим на стул».

Когда я пришла в себя, бухгалтер распорядился:

— Вы, бабы, отведите ее домой. Ей надо полежать. На своей постели в амбаре я крепко уснула. Пробудившись от скрипа двери, подняла голову и увидела двух женщин, которые утром привели меня в амбар.

-

Ну, как вы себя чувствуете? — спросила одна.

-

Уже лучше. А сколько сейчас времени?

- Да уже пятый час, — ответила другая. Вот мы тут поесть вам принесли.

- Благодарю. Только зачем же?

— Не стесняйтесь, ешьте, а мы спешим.

Я развернула газету и увидела пять бобушек, два творожника, три яйца и небольшой кусочек сливочного масла. Это было такое богатство. Я решила, что всего этого мне на подкормку хватит на четыре-пять дней.

На следующий день я пришла в контору. Бухгалтер Агафон Григорьевич спросил о моем самочувствии.

- Спасибо. Уже поправилась.

- Зайдите в кабинет к председателю, он сейчас у себя. Я открыла дверь в другую половину дома. За столом сидел, склонившись над бумагами, широкоплечий, на вид здоровый мужчина лет сорока. Предложил мне сесть. Несколько секунд вглядывался в мое лицо, раскуривая папиросу, и, наконец, сказал:

- Вчера мы тут беседовали о вас товарищ, Климова, с бухгалтером. Он хвалил вас за добросовестную работу. Жаль, что вы сможете поработать так мало. А может, все-таки останетесь

- Нет, Владимир Петрович, я учительница и хочу заниматься своим делом.

- Ну, что ж! Это ваше право. Для подкрепления сил с сегодняшнего дня сюда, в контору, вам будут приносить каждый день поллитра молока. А после работы сегодня зайдите в склад и получите восемь килограммов пшеницы. На нашей ветряной мельнице вам ее размелят без очереди. Испечете хлеб, а то ведь хлебный паек у вас маловат. Вот за этим я вас и пригласил.

Хлеб... Должно быть, только тот знает ему настоящую цепу, кому пришлось хоть неделю-другую жить без единого кусочка хлеба. Живя в Прудках, я порой думала: вот увижу хлебную корку в грязи, подниму ее, обмою и съем.

Вспомнилось раннее детство. Чтобы как-нибудь дотянуть до нового урожая, мать, готовясь печь хлеб, заставляла целое ведро картошки пропустить через терку прямо в дежку. Все соблюдали правило: вылезая из-за стола, не должны оставлять после себя ни единой крошки. После жатвы (а жали серпами) на полосе трудно, было найти хоть один колосок,

Так дорожили хлебом. В семье был обычай: первый хлеб пекли без всякой примеси. Я и сейчас помню душистый запах свежего хлеба из первого раннего зажина.

Придя с работы я искала мешочек, чтобы пойти в склад за пшеницей. В этот момент, постучавшись, вошла Полина — соседка с письмом в руке.

Адрес на конверте был написан незнакомым почерком. А штемпель на нем был до того бледен, что невозможно было понять, откуда пришло это письмо.

Осторожно вскрыв замаранный конверт, я вынула открытку. Безмерная радость охватила меня при виде знакомого почерка младшей сестры Оли...

— Послушайте, что пишет сестра моя из Москвы.

«Сашенька, Маня, мама, Зина, Прося с детками. Привет вам, дорогие! Много я писала вам, но ответа так и не дождалась.

Родные мои! Вот и мне выпало счастье защищать свою Родину. Сегодня еду на фронт. Хотелось бы видеть вас, крепко-крепко обнять всех. Дорогие! Если вы как-нибудь окажитесь в Москве, заезжайте на площадь Свердлова. Там я оставила свои вещи: два пальто, кое-что из платья, постельные принадлежности — все вам отдадут. Марусю Бурьянову спросите. Комната моя № 54. Пишите мне пока по старому адресу и на Дусю Кольченкову. Ее адрес: Садово-Кудринская, дом 32, кв. 15.

Итак, милые, крепитесь, не падайте духом.

Целую Оля.»

Как на крыльях полетела я на склад за пшеницей, а оттуда с мешком на мельницу.

Низкорослый старик, с головы до ног запорошенный мучной пылью, встретил очень приветливо, сказав, что через полчасика он пропустит мою пшеницу.

Я видела ветряную мельницу на картинках. А теперь вот рассматривала внутреннее устройство этой грохочущей махины.

Подошел мельник, на ухо кричал мне:

—

Ну, как привыкаешь у нас?

Привыкаю, люди здесь хорошие! Мельничный грохот вскоре прекратился, и вышел старик с моим мешком.

—Ну, давай, дочка, твою муку загружать.

Я держала мешок, а он черпал совком вкусно пахнущую пшеничную муку.

—

Что-то много намололи, — заметала я, видя, что пудовый мешок наполняется до самых краев. — Надо взвесить.

—

Зачем взвешивать? Сейчас завяжем и отнесем на повозку

— Сколько вам, отец, за помол причитается, — спросила я, вынув кошелек.

- С тебя ничего не возьму. Пеки хлебушко и ешь на здоровье! — ответил он и понес мой мешок к телеге.

Идя за возом, я прикидывала, на сколько хватит муки в добавок к пайку. Хорошо, если бы хватило до нового года.

Наконец-то я получила письмо от сестер из Башкирии. Они писали, что все пока живы и здоровы, работают в колхозе, а поселились в пустовавшем доме. Спрашивали, как я живу и слышно ли что об Оле и маме.

Я решила сходить к директору школы и попросить, чтобы мне разрешали поработать в колхозе до 20 августа. Мне дали согласие.

Педсовет проводил только что назначенный директор. Это был тридцатилетний фронтовик, потерявший на войне ногу. Звали его Петр Митрофанович. Был он высокого роста с темно-русыми коротко постриженными волосами; Ходил с тростью, выбрасывая вперед протез, со скрипом сгибавшийся в колене.

Я с любопытством смотрела на своих коллег. Среди учительниц я была одета беднее всех: гимнастерка, которую мне подарил боец Долгушин вместе с новым широким ремнем, серая юбка, не один раз уже стиранная, кожаные сапоги.

И вот наступило 1 сентября. В седьмом классе ребята решили проверить мои знания немецкого языка. Один парнишка на немецком языке попросил разрешения выйти. Поскольку не прошло и десяти минут, я спросила по-немецки: «Что случилось? Урок ведь только начался». И тут же перевела предложение на русский язык. А минут через пять другой подросток на немецком языке сказал, что хочет пить. По-немецки я ответила, что пить надо во время перемены. Ребята переглянулись и дальше экзаменовать меня не стали.

Как-то одна семиклассница спросила меня: А вам, Александра Васильевна, пришлось видеть немцев близко?»

Я ответила, что несколько дней даже жила под одной крышей с оккупантами.

Чувствуя пробудившееся у ребят любопытство, пообещала после уроков рассказать об этом подробнее, если у них есть желание.

Мой рассказ ребята слушали с большим интересом. И когда прозвенел звонок с шестого урока, никто из них и не пошевельнулся.

На очередных своих уроках в седьмом классе я убедилась, что ребята стали серьезнее относиться к моему предмету.

В нашей тесной учительской вдоль глухой стены стояли три узких стола с полочками вместо ящиков: каждая учительница имела место для тетрадей, учебников, портфеля или сумочки. Такая полочка на крайнем от двери столе была и у меня. Однажды после большой перемены я обнаружила на ней возле стопки тетрадей Небольшой сверток. Развернула, а там — блинчики, вкусно пахнущие коровьим маслом. Я положила сверток на место, подумав, что кто-то из коллег по ошибке положил свой завтрак на мое место.

На пятом уроне я проверяла в учительской тетради. В середине урока вошла учительница Василиса Ивановна. Положив сверток передо мной, сказала:

- Это я вам принесла маленькое подкрепление. Ешьте, пожалуйста, Александра Васильевна.

- Ну, что вы, что вы! — запротестовала я. Спасибо. Я давно уже не голодаю.

И на другой день в том же месте лежал сверток с завтраком.

Помнится мне и такое, я заболела чесоткой. Оказалось, что в моем пятой классе у многих болезнь в запущенном виде.

* * *

Начался октябрь. Заполыхали пожаром перелески. На Рязанщине особенно красивы в эту пору дубовые рощи. Долго, пока не налетит на них ветер - листовой, стоят они в своей чарующей позолоте.

В школу прислали преподавателя физкультуры. Это был молодой человек среднего роста, прихрамывающий на правую ногу: демобилизовали Ивана Сергеевича по ранению. Он был из крестьянской семьи, жил в деревне, что была в двух километрах от Рожкова.

И еще была новость в жизни рожковцев: место ушедшего на войну председателя сельсовета заняла эвакуированная из города женщина лет тридцати пяти Ольга Ивановна Грустнева. Говорили, что она была связана с театром.

12 ноября Оля прислала открытку, которая встревожила

меня:

«Сашенька! Ты волнуешься за меня. Спасибо, родная. Нужно надеяться на судьбу. И я не унываю. Если погибну, то зная за что, зная, что поработала для блага Родины. Сейчас пока жива, здорова, никаких изменений, лишь чаще подвергаешься опасности. Правда, об этом не нужно говорить тебе, но ты же понимаешь, моя дорогая, — война...

Привет твоим коллегам.

Целую. Оля».

Я сразу пошла к Василисе, прочитала ей Олину открытку.

— Знаешь, Саша, пойдем к Марии Акимовне. У неё есть патефон, — предложила подруга, чтобы, видимо, отвлечь меня от тяжелых раздумий.

Мария Акимовна, учительница начальных классов, угощала нас чаем с очень вкусными творожниками, ставила патефонные пластинки со старинным вальсом «Ожидание», «Рябинушкой» и другими. Мне невольно вспомнился мой патефон, который, конечно, не уцелел, если сгорел дом. «Да черт с ним, с патефоном! Только бы мама осталась жива», - подумала я.

В сумерках Василиса провожала меня домой. На мосту, соединявшем две деревни, мы остановились, глядя в речку. Первые заморозки еще не сумели сковать ее тихого течения, и она струилась по камешкам с легким шумом.

Опершись на перила, Василиса вдруг спросила:

—

Скажи, Саша, ты в жизни своей любила кого-нибудь из парней?

—

Да, Асенька. Очень любила. Но так вышло, что мы расстались с ним. Навсегда расстались!..

* * *

Долгие годы я не могла забыть, как однажды, спустя двенадцать лет после войны, я встретила Николая Деденкова.

В начале августа я ехала из Москвы домой. В рабочем поезде от Вязьмы на Сычевку было многолюдно. На одной из остановок в вагон вошли три паренька. Двое из них кое-как примостились в проходе, а третьему места не было.

- Садитесь вот здесь, я убрала свою сумку, — пригласила его пожилая женщина, сидевшая напротив меня.

Паренек поблагодарил и сел. Я всматривалась в его лицо. Он был так похож на Николая... Не удержалась, спросила:

— Скажите, молодой человек, ваша фамилия случайно не Деденнюв?

—

Да, Деденков.

—

А как вас зовут?

—

Николаем.

—

Значит, Николай Николаевич?

Паренек смотрел на меня с изумлением, и я успела заметить раскосость его голубых, как у отца, глаз.

— А откуда вы меня знаете? — спросил он.

— Я очень хорошо была знакома с вашим отцом, Коля. С ним вместе два года работали в Кокушкинекой школе...

* * *

В один из декабрьских дней всех педагогов позвали в клуб на экстренное собрание. Клуб уже был переполнен, когда пришли мы, учителя. Кто-то уступил место Петру Митрофановичу. А всем остальным пришлось стоять.

Вместе с Грустневой на сцене за столом сидели двое мужчин из района. Один из них выступил перед нами. Он рассказал о делах на фронте и затем призвал оказать посильную помощь тем, кто с оружием в руках борется с врагом.

Тут послышались голоса женщин:

— Мы уже не раз помогали! У самих ничего нет!

— С ребятишками остались без мужиков, их же кормить и одевать надо!

- Сами скоро голодовать начнем!

Я попросила слово. И рассказала о том, как эвакуировалась сюда минувшим летом, как из родного дома мне пришлось бежать в два часа ночи, когда немцы открыли по деревне минометный огонь, и загорелось сразу несколько домов. Еще о том, как пришлось мне и трем сестрам с кучей детей жить без хлеба, ютясь по чужим углам.

- За месяц до прихода немцев, — продолжала я, — мы отдали свою корову армии, двух овец, шесть овчин и всю шерсть, что была в доме. Я видела, как немецкие самолеты бомбили деревни, сыпали бомбы. Я плыла сюда на пароходе и видела тех, кого везли из блокадного Ленинграда. Эти люди, исхудавшие до предела, почерневшие от голода, были похожи на мертвецов, вынутых из гробов...

Выступление моё видимо, подействовало на присутствующих. Послышались голоса. «Запишите меня, я овцу отдаю», «А я фунтов десять шерсти жертвую», «Я две пары шерстяных носков свяжу для бойцов...»

По дороге домой Василиса сказала: «Через недельку мы с Феи ей для Оли свяжем носки, варежки и шарфик, и ты ей пошлешь посылочкой на фронт».

В письме от 17 декабря Оля писала:

«... На днях я отдала свою кровь одному командиру, тяжело раненному в бою. На моих глазах здоровье его улучшается. Ну, разве это не счастье услышать из запекшихся губ: «Спасибо, родная!» и ощутить слабенькое пожатие' руки!.. Так вот: теперь у нас с тобой есть братишка, ведь он тебе теперь родной, как и мне. Ты будешь беспокоиться о моем здоровье! Не надо: я чувствую себя прекрасно».

В феврале почтальон принес мне прямо в школу два письма: от Оли и от сестер из Башкирии. Я вскрыла конверт от сестер, прочитала несколько строк и расплакалась...

Учителя окружили меня, стали успокаивать. Кто-то заставил выпить воды из кружки. Все подумали, что у меня кто-то умер.

— Мужайся, милая, крепись, — обнимая за плечи, говорила Полина.

Успокойся, Сашенька, - упрашивала Василиса. — Надо пережить несчастье...

- Никто у меня не умер, — сквозь слезы проговорила я.— Сестры пишут, что мама моя жива... Мама.., о которой я целый год ничего не знала.

Через несколько месяцев, когда я встречусь с мамой, она расскажет мне, что ей довелось пережить. В ту ночь, когда мы с Маней ушли, всю нашу деревню сожгли немцы. Сгорел и наш дом. Уцелели только две баньки и амбар Горбуновых. А метель поднялась страшная. На рассвете согнали всех немцы на перекресток и погнали, как скотину, к станции. Поземка заносила дорогу, шли с трудом. Бабы несли спавших ребятишек. Мама шла с палкой, стараясь не отставать. Утром, часов в девять, в одной деревне загнали всех в сарай. Ворота подперли кольями. Откуда-то притащили соломы, обложили ею сарай со всех сторон и подожгли. Сашка Петров жердью пробил крышу, но только в дыру высунулся по пояс, как немец застрелил его. Так он и повис: голова и руки па крыше, а туловище в сарае. Все плакали, прощались друг с другом, сарай уже горал... Вдруг немец закричал: «Партизан! Партизан!» Уже начали от дыма задыхаться. И тут ворота распахнулись: «Скорее выходите, товарищи!» Мужчины вносили из сарая детей и обессиливших стариков и старух. Всех вынесли. И Сашку мертвого тоже. Чудом уцелевших развели по домам в деревне, накормили. Натерпелись тогда все страху. Через день мать с палочкой пошла на свое пепелище. С ней еще четверо. Жили в баньке три дня А потом мама потихоньку добралась в Лашутиху до своей племянницы Алгиши. Так вот и жила у нее. В начале марта Иван Сергеевич с Полиной позвали нас всех на свадьбу в деревню Ласицы. Мне было неловко, что ничего не могу подарить молодоженам в такой счастливый для них день. Решила в их честь написать стихи. В муках рождались строки, но я постеснялась их прочитать или подарить молодоженам.

21 марта я получила письмо из Лашутихи (где жила мама). Она писала, что наш район освободили от немцев. Отныне я стала жить думами о встрече с мамой, о возвращении на родную Смоленщину.

Но до августа я должна была работать в школе, поэтому по совету Василисы и ее сестер выхлопотала себе восемь соток земли, на которых решила посеять просо, которое, как мне говорили, к началу августа должно созреть. Я рассуждала так: «Ну, а если я уеду домой раньше, пусть семья Василисы соберет урожай для себя».

Узнав от Петра Митрофановича, какие нужны документы для реэвакуации, я послала маме письмо и черновик заявления, с которым она должна была обратиться в райисполком. Оле я тоже написала, что где-то в конце июля — начале августа приеду домой.

Занятия в школе кончились, но я должна была два раза в неделю работать в колхозе. В обязательном порядке. В остальные дни занималась рыхлением и прополкой своего земельного участка. Но с июля меня поставили руководителем подростковой бригады,

* * *

Наконец-то пришли нужные бумаги, и я могла вернуться на родную Смоленщину. Собравшись в дорогу, я взяла с собой полтора пуда пшена (урожай с моего участка). В Москве полпуда сменяла на полушерстяной отрез для юбки. Остальную крупу привезла в Лашутиху, где меня ожидала мама.

Выглядела она постаревшей, слабенькой старушкой.

Через два дня я пришла в роно, где предложили мне должность директора Григорьевской НСШ.

- Я бы хотела, - ответила, — работать рядовой учитель- ницей. У меня старая и больная мать. Да и сестры живут с детьми без крова. Нельзя ли направить в Хвощеватовскую школу? :

Завроно не соглашался. Тогда я ответила, что назначения пока брать не буду и завтра пойду в Григорьевское, посмотрю, что там и как.

Одноэтажное деревянное здание Григорьевской школы стояло на небольшом взгорке. В оконных проемах не было рам. На полу — высохший конский навоз.

Оказалось, что тут хозяйничали немцы. Конюшня у них была в школе. Парты кололи на дрова, столы тоже.

На следующий день я пришла в роно и рассказала о том, что увидела в Григорьевской школе и поставила вопрос так, что за двенадцать дней школу отремонтировать не в силах, а потому уезжаю обратно в Рязанскую область, откуда приехала.

Прошел день после нашего разговора, и завроно сам приехал на лошади в Лашутиху и дал мне направление в Хвощеватовскую школу преподавателем русского языка.

И вот Хвощеватое. До сего времени здесь была семилетка, а теперь нужно было развертывать среднюю школу, набирать учеников в восьмой и девятый классы. Мало было мебели, почти не было учебников. Учителей — лишь шестеро.

Мне дали комнату в трехкомнатном учительском доме, где была русская печь и маленькая кухонка.

Когда-то Хвощеватое было дворянской усадьбой. Здание школы стояло в саду. Перед главным зданием — площадка, а вокруг — стройные липы.

При въезде в деревню с восточной стороны видишь два-огромных старых клена, посаженных по обеим хуторонам улицы. Пышные кроны их, смыкаясь, образуют красивую арку. К югу от школы большой парк с вековыми дубами, липами, серебристыми тополями. Парк окаймляют старые акации. Селение небольшое: тринадцать домов, больница и магазин, за которым протекает речушка Супрутка, впадающая в Днепр. Деревню окружают густые кустарники, переходящие в лес. Места эти богаты малиной, черникой, брусникой и грибами. По уцелевшим постройкам можно было заключить, что немцы сюда не решались часто заглядывать, опасаясь партизан.

Итак, 1943-1944 учебный год я начинала работать в 25 километрах от родной деревни.

Вскоре приехал назначенный директором школы Иван Григорьевич Виноградов, который оказался инициативным, предприимчивым руководителем. Он раздобыл сухой струганый тес, достал кое-какие столярные инструменты и вместе с подростками и учителями стал мастерить столы и скамейки... Отыскал он и печника, который поправил печи, прочистил дымоходы.

Начались в нашей школе занятия. Негде было достать стекла, поэтому окна кое-где залатали фанерой. Трудно было с учебниками. По некоторым предметам их было по два-три на класс. Не было тетрадей, и приходилось писать на случайно подобранных детьми листках из канцелярских книг колхозной бухгалтерии. Плохо было с обувью. Из лоскутов резины делали самодельные калоши, которые почему-то прозвали «лягушками».

Дети, соскучившись по школе, учились старательно. Чтобы подготовить урок при двух-трех учебниках на класс, подростки сами устанавливали часы, в которые учебник должен было подаваться от одного к другому ученику, иногда даже в соседнюю деревню.

Подростки заготавливали дрова для школы, пилили и кололи их, сами убирали после занятий классы. В начале ноября я получила короткое письмо от Оли. Сестра писала:

«Сашенька!

Я пока жива, здорова. Обо мне не тревожься, подготовь себя на слу. чай, если получишь обо мне какую-нибудь неприятную весть. Я себя уже подготовила и каждую минуту готова умереть за Родину. Скрывать не буду: здесь очень опасно. Кругом свищут пули, мины, рвутся снаряды.

Сейчас в исторических местах (две строчки замараны черной тушью)

Фрицы бегут и в предсмертной злобе не жалеют металла. Ну, дорогая, любимая моя, будь здорова.

Целую крепко-крепко. Оля».

Маме я решила ничего не говорить об этом письме.

В декабре меня срочно вызвали в райисполком. Шла я 16 так сильно и часто...

—

Я — Климова. Вы меня вызывали?

—

Да, вызывал вас.

- Скажите, что-нибудь случилось с кем-нибудь из моих родных?— робко спросила я.

Председатель кому-то сказал в трубку телефона: «Зайдите, пожалуйста. У меня товарищ Климова».

Что - же случилось? — снова спросила я, смотря на председателя, дрожащим от волнения голосом.

— А почему вы, товарищ Климова, так волнуетесь?

— Волнуюсь, потому что двое братьев и сестра у меня на войне.

— Даже сестра воюет? Вошел заведующий роно.

—

Вы, товарищ Климова, знаете, какое бедственное положение в школах района, — начал председатель. - Вот мы и решили командировать небольшую группу учителей в Вязни-ковский район с целью сбора вещей, учебников и учебных пособий для учащихся. Группа будет состоять из трех человек: двух учителей и работника райкома комсомола. Вы возглавляете эту группу. Отправляться нужно послезавтра. Вы не возражаете?

—

Раз это необходимо... Только как же с моими уроками в школе?

В разговор вступил завроно Петров: «Я распоряжусь, чтобы ваши уроки вела вторая учительница русского языка. В девять утра зайдите за документами. Там будут ждать ваши товарищи».

* * *

Двое суток Полина, Клава и я были в пути. Заведующий Вязниковскпм роно, невысокий, полноватый мужчина средних лет, встретил нас очень приветливо. Сразу куда-то позвонил и через минут пятнадцать нам принесли талоны на обед. Обсудили прежде всего порядок работы. По намеченному маршруту каждая из нас завтра отправится на лошади по школам района, проведет там беседы с учителями и ребятами.

Из райцентра мы решили поехать на трос суток, намереваясь побывать за день в двух-трех сельских школах.

А пока заведующий пожелал нам хорошего отдыха, и мы пошли в столовую.

За все военные месяцы я впервые ела такой вкусный обед: мясной суп, обильно политая маслом большая порция каши и стакан молока. А хлеба, нарезанного ломтиками, — ешь, сколько тебе хочется.

На ночлег нас определили в гостиницу. Мы оказались одни в комнате, где было пять коек. Заведующая пообещала, что до возвращения из поездки наши места никто занимать не будет.

Клава и Полина были в валенках с калошами, а у меня в подшиваниках ноги давно были мокрые. Я вышла в коридор и встретила уборщицу:

— Пойдем, милая, я тебе тапочки дам, а подшиваники твои я устрою посушить.

Утром она принесла мне хорошо высушенные валенки и лоскут новой фланели на портянки.

Первая школа, куда я поехала, (нам выделили лошадей) была в шести, километрах от райцентра. И вот общее собрание учащихся.

Выступление свое я зарание продумала. Ребята задавали вопросы:

— Можно ли сделать надпись на книге, которую хочешь подарить?

— А цветные карандаши можно подарить?

Следующей была средняя школа. Здесь пришлось задержаться подольше. Много вопросов задавали старшеклассники, особенно ребята.

В третью школу приехали вечером. Пришлось заночевать в квартире завуча.

В тот день я возвратилась в райцентр поздно.

— А я вот решил дождаться вашего возвращения, — сказал заведующий роно. - Что удалось, а что не удалось вам?

- Трудно сказать, Павел Сергеевич. О результатах будем судить, когда получим подарки из школ.

- Подарки уже поступают. Видите эти упаковки?—показал он на тюки, ящики и коробки вдоль стен кабинета. — Сегодня идите и отдыхайте, а завтра с утра примемся за укладку вещей, подготовку их к отправке. Талоны на ужин и завтрак я отдал вашим товарищам.

К нам в гостиничный номер зашла девушка в кожаной куртке, красивых сапожках и голубом пушистом берете. Назвалась работником райкома комсомола и пригласила на молодежный вечер.

— Спасибо. Но мы, знаете, одеты так, что... — ответила я.

— Ну, стоит ли об этом говорить? — возразила она. — Я пришлю кого-нибудь за вами. Пожалуйста, приходите!

И вот мы в просторном зале. Вдоль стен в два ряда стояли стулья, а свободная середина, видимо, предназначалась для артистов. Это был, оказалось, просто вечер отдыха учащихся старших классов.

Та же девушка, что заходила к нам, оповестила, что в зале гости из подшефного района Смоленщины. Под аплодисменты мы встали.

Нельзя было не выступить. Я говорила о цели нашего приезда в Вязники, о своем районе, освобожденном от фашистов, о том, в каких трудных условиях работают сейчас школы.

Потом выступали самодеятельные артисты. Мне больше всего запомнился белокурый школьник, который хорошо спел песню «Огонек». Ее я слышала впервые. Когда заканчивался вечер, я попросила паренька еще раз спеть эту песню.

Во время танцев двое десятиклассников, подсев ко мне, задавали очень много вопросов о немцах, о действиях партизан в нашем районе.

Весь следующий день вместе с заведующим роно и пожилым рабочим мы упаковывали вещи. Надо было при этом все пересчитывать и отмечать в реестре.

В полдень привезли более двухсот пар валенок небольших размеров.

— Александра Васильевна, выбирайте себе валенки и сразу же надевайте их, а эти ваши выбросим на помойку, - - предложил завроио.

Он позаботился о том; чтобы в дорогу нам выдали сухой паек: хлеб, сахар и сливочное масло. Сердобольная работница в столовой дала нам по лишней буханке хлеба.

Утром груз привезли на станцию. Но начальник поезда отказался его принять. Оставив Клаву и Полину возле вещей, я поспешила в райисполком.

— Я сейчас позвоню начальнику станции, - сказала председатель исполкома.

- Нет, вы, пожалуйста, дайте письменное распоряжение, чтоб не пришлось мне еще раз к вам приходить со станции.

Секретарь тут же написала справку.

Документ возымел действие: груз был принят. Я радовалась, наблюдая за погрузкой. И когда вагон закрыли я, войдя к своим спутницам в пассажирский вагон, сказала: «Итак, постановили: вздохнуть с облегчением!»

Товарный поезд с тремя пассажирскими вагонами часто останавливался в пути и порой стоял по нескольку часов. Свой сухой паек мы съели два дня тому назад и теперь отламывали по кусочку от буханок и утоляли голод. Впрочем, какой голод, если у нас был хлеб?

Только 28 декабря прибыли мы на свою станцию. Я немедля позвонила в райисполком, сказала, что груз надо забрать не позднее, чем через 2-3 часа.

«Как там мама с Лидушкой? Ведь почти две недели они одни», — беспокоилась я,

К вечеру мы приехали в свой райцентр Андреевское, а утром все трое пошли в роно. Я рассказала о поездке, отдала документы. Завроно поблагодарил нас, подарил по два полотенца, по паре чулок. Я попросила детские калошку (для племянницы, жившей у меня).

С котомкой за плечами (в которой были мои новые валенки, тетради и две буханки хлеба) я отправилась домой пешком. Свернув с большака, пошла проселочной дорогой, которая была завеяна снегом. Поднявшаяся поземка то и дело сбивала с тропинки. Наконец я увидела освещенные окна школы. «Сегодня же новогодний вечер у нас!» вспомнила я. Хотелось сесть на снег и, сбросив с плеч котомку, отдохнуть. «Вот если бы знали девочки, что иду с таким трудом, непременно встретили бы», — подумала я о своих девятиклассницах.

Доплелась кое-как до своего крылечка и, не нашарив веника, чтобы обмести снег, открыла дверь и с порога позвала:

— Мама, ты дома? Это я пришла.

- Господи! Никак пешком в такую непогоду?

—

Да, пешком от Андреевска, все 16 километров.

Я надела новые валенки и подаренные чулки, переоделась, сказала маме:

— Мне надо в школу. Ты не обижайся, я приду через часок.

Я положила на стол завернутую в бумагу белую булку, завернула в газету логарифмические линейки, циркули, лекала и, надев коричневую курточку поверх вышитой кофточки* пошла на новогодний вечер.

Войдя в зал и стоя у порога со свертком, я смотрела на нарядную елку. Возле нее стоял директор и что-то говорил.

- Садитесь с нами! — потянула меня за рукав и усадила рядом с собой на скамейку девятиклассница Юля Пушкина. Поцеловав в щеку, зашептала:

—

Слышите? Это про нас говорят! Наш класс добился стопроцентной успеваемости.

—

Молодцы! Я не сомневалась, что вы не подведете. А это все раздай, пожалуйста, классу своему по списку заказов, — сказала я, отдавая Юле большой сверток.

В январе, в конце учебного дня, в школу неожиданно приехали завроно Петров и председатель райисполкома. Учителя переглядывались, недоумевая, по какому случаю пожаловало такое начальство.

После уроков попросили остаться, кроме директора и завуча» меня и Антонову Елену Николаевну.

—

Мы к вам по делу приехали, — начал предрик. — Забираем вашего директора. Будет строить среднюю школу в райцентре. А вас, товарищ Климова, просим его заменить.

—

У меня очень трудное семейное положение, — возразила я. — Больная мать, ребенок сестры. Трое сестер моих живут с детьми в землянках, разутые и раздетые.

Трудное положение, Александра Васильевна, сейчас, к сожалению, у многих. И потом: мы назначаем вас временно и обещаем к новому учебному году прислать вам замену. С хозяйственными делами вы вполне справитесь. Что касается учебной работы, то у вас ведь опытный завуч, — объяснял Петров.

С большой неохотой, с какой-то болью в душе я приняла на плечи этот новый груз. Главным, пожалуй, несчастьем для меня было то, что уроки русского языка у меня отбирали и вместо них я должна была вести историю и географию в старших классах.

После этого назначения пошла я к завучу. Села у нее на стул и... расплакалась. Та стала меня успокаивать:

—

Да справитесь вы с обязанностями директора лучше, чем кто-то другой из наших учителей!

—

Но уроки географии и истории в 8 и 9 классах для меня, Елена Сергеевна, тяжелее, чем директорство...

Не страшитесь этих уроков. Ребята этих классов так хорошо к вам относятся...

С едой в семье было туго. Зимой за 25 километров на салазках привозила большие куски мерзлой конины. Мама вымачивала мясо, проваривала в открытом чугуне в русской печи, а потом, нарезав мелкими кусочками, поджаривала с луком и тушила. Мы с большим аппетитом ели, но никогда не видели, чтобы мама ела это мясо.

Я замечала, что к маме часто заходит утром Юля Пушкина.

Однажды я столкнулась с ней на пороге дома.

— Что ты, Юля, приходила?

Да так... Мама моя прислала лепешек. Ведь мы, Александра Васильевна, живем ничего, — смутившись, объяснила Юля.

— Спасибо, Юля. Но все-таки не обижайте вы себя. У вас ведь тоже мужских рук в семье нет.

* * *

В конце февраля из роно сообщили, что в нашу школу едет инспектор из облоно. Я ответила, что через полчаса вышлю за ним лошадь к зданию роно.

Примерно, за полчаса до приезда инспектора завуч Елена Сергеевна пришла ко мне. Мы ждали гостя, прогуливаясь по улице.

Елена Сергеевна, а куда мы его устроим на ночлег.

- Да возьму я его к себе. Ведь у меня свободная комната есть.

- А чем кормить будем?

- Я уже об этом подумала. У стариков моих кое-что найдется,

И вот подкатил возок к нашему трехквартирному учительскому дому. Мы подошли. Елена Сергеевна знала приехавшего — Константина Павловича Гусева. Это был уже довольно пожилой мужчина, по словам завуча — весьма тактичный и… видящий каждого учителя насквозь.

Тепло, поздоровавшись с Еленой Сергеевной, инспектор спросил, глядя на меня:

—

А это кто с вами?

—

Это директор Александра Васильевна Климова, — представила она меня.

—

Директор? Да это какой-то мальчишка! — засмеялся он.

—

Через лет 20 я. Константин Павлович, буду, конечно, выглядеть солиднее. А сейчас, когда все наши гардеробы немец уничтожил, одеться солидно пока нет возможности, — ответила я.

—

Вы простите меня, Александра Васильевна, — спохватился он. — Я просто пошутил. — Что же касается одежды... Бальзак говорил: «Лучше быть богатым в чувствах, чем шикарно одеваться».

В школе инспектор пробыл четыре дня, успел побывать на уроках каждого учителя. На педсовете оценил работу школы, педколлектива, высказал свои пожелания.

Пожимая на прощание мне руку, сказал:

—

А я вам не советую кому-то другому уступать свое, директорское кресло. Вы — на своем месте!

—

Ну что вы, Константин Павлович!— воскликнула я. — Я только временно. Так что к началу учебного года присылайте к нам директора посолиднее.

Инспектор засмеялся, и, шутливо грозя мне пальцем, сказал:

— А вы все-таки злопамятны, Александра Васильевна!

* * *

После поездки в райцентр, я простудилась и заболела. Мою пневмонию врачи лечили на дому. Навещали меня мои девятиклассницы (став директором, я осталась классным руководителем).

Однажды после уроков зашла Юля и, сидя возле моей постели сказала:

- Мама сегодня меня разбудила ночью, потому что я горько плакала. Я видела во сне, что вы лежите в гробу... И глаза Юли наполнились слезами.

-Успокойся, Юленька! И не верь ты никаким снам. Снится обычно то, о чем думаешь, что переживаешь... Мне уже лучше и через два дня я приду в школу. А ты отвлекись. Почитай что-нибудь. Вот там на полке возьми у меня томик Тургенева.

Она взяла книгу и пошла, но у порога остановилась и повернулась ко мне:

— Да, чуть не забыла сказать. Ваши уроки мы провели сами по разрешению завуча. Женя Крылов — по географии, а Клава — по истории. Только оценки в журнал не ставили.

— Ну какие же вы у меня молодцы! Просто душа радуется. Летом на имя мамы Оля прислала небольшое письмо.

«Сегодня мне исполнилось 23 года. 23 года тому назад, мамуля, у тебя

родилась крикливая девочка.

В день своего юбилея я хочу тебе, родная, сказать самые ласковые, самые задушевные слова и расцеловать тебя, мою милую. Как жаль, что ты далеко, моя старушка! Но пусть далеко, мыслью и сердцем я всегда с тобой, где бы я ни была: и в опасности, и в работе, и в горе.

Благодарю, тебя, моя славная, за мое светлое, счастливое, незабываемое детство, за твою заботу обо мне.

Недалек, мамочка, день, когда я вернусь к тебе уже совсем взрослой, возмужалой для того, чтобы помочь создать тебе самую счастливую старость, а сейчас я борюсь за это.

Целую тебя, родная, крепко-крепко.

Твоя дочь Оля».

Надо было видеть, как мама была рада этому письму. Вечером, перед сном, она попросила меня еще раз почитать

письмо.

А вскоре горькая весть пришла в нашу семью: Леля, жена старшего брата Вани, сообщала из Алтайского края, что на Ваню пришла похоронка...

Начался очередной учебный год, но новый директор приехала к нам только в конце сентября. Это была девушка-волжанка, недавняя выпускница пединститута.

Вера Матвеевна держала себя как-то уж слишком вольно, и с ее лица не сходила самоуверенная улыбка. При подписании акта передачи, она не вдумывалась ни в одну строчку этого документа. Только и спросила:

— А лошадь школьная с коляской?

—

Я посмотрела на нее удивленно и ответила:

—

- Нет. С телегой и санями, на которых из леса приходится возить дрова.